К морю Хвалисскому

Датчане возмущенно заорали, а Эйнар Волк, мячиком перекатившись по земле, быстро вскочил на ноги и перешел в такое яростное и стремительное наступление, что со стороны это выглядело так, будто он твердо вознамерился вышвырнуть противника за пределы поля и сбросить его в Итиль. Но и этой попытке пробить брешь в обороне русса суждено было провалиться. Лютобор с легкостью отбил несколько ударов, а затем отбросил датчанина, довольно ощутимо смазав его свободной левой по губам, и вновь занял оборону в ожидании новых бросков.

Вот теперь Тороп понял, что его наставник задумал, вспомнив разговор с Тальцом, в котором новгородец назвал Эйнара берсерком. Слов нет, очень немногим из тех, кому выпала недоля встретить в бою воина, одержимого духом медведя или какого другого опасного хищника, удается выжить. В своем исступлении грозный берсерк не страшится смерти, не чувствует боли от ран и наносит удары с удесятеренной силой. Однако овладевающее им священное безумие может обернуться и против самого одержимого, особенно если он встретится с не менее бесстрашным, но хладнокровным и расчетливым противником.

Таким противником и был Лютобор. Русс отлично сознавал, что, в отличие от единоборства на кораблях, не имеет ни малейшего права на ошибку. И потому он не обращал никакого внимания на безудержную ярость противника, пропуская мимо ушей все оскорбления и поношения, которыми осыпал его ют. Он ждал: ждал, когда у Гудмундсона закончится его далеко не безграничное терпение, когда ему надоест тратить впустую силы и злость, когда он утратит осторожность и допустит ошибку. Всего одну…

И настал такой момент, когда у Эйнара Волка гнев окончательно возобладал над рассудком. Глаза его сделались белыми от бешенства, на губах выступила пена. Перехватив поудобнее рукоять, викинг с боевым кличем устремился вперед, надеясь, что на этот раз проклятый русс от него не уйдет. Этого-то Лютобор и ждал и потому удовлетворенно усмехнулся, встречая летящий на него живой таран. Отступать он не стал, просто в последний миг слегка отодвинулся в сторону, пропуская одержимого юта вперед. Слишком сильно разогнавшийся, тот, как и следовало ожидать, потерял равновесие, и в этот момент Лютобор нанес удар.

Дар Пламени нашел живую плоть, и небо Булгара потряс звериный вопль. Эйнар Волк лежал, скорчившись, на земле и пытался унять толчками вытекающую из глубокой раны кровь: вместо того, чтобы снести противнику голову, русс ударил его в бедро. Рана была тяжелой, но не смертельной. Если бедолага не умрет сразу от боли и потери крови, при хорошем уходе сможет через какое-то время ступить на борт боевого корабля, разве что будет недостаточно быстроног.

Толпа разразилась многоголосным ликующим криком, в котором безнадежно потонули горестные стоны датского хирда и негодующие вопли хазар: булгары, сувазы и печенеги вместе со славянами радовались победе русса, а еще больше – поражению ненавистных хазар.

Тороп тоже вместе со всеми размахивал руками и вопил что-то маловразумительное. У него-то причин для веселья было куда больше, чем у других. Конечно, Булан бей был все еще жив, и Даждьбог весть каких пакостей от него еще стоило ожидать. Однако победа Лютобора доказывала Торопову правоту, а стало быть, не придется Вышате Сытеничу платить беззаконную виру, не придется отдавать верного холопа на глумление и муку. А что до мести – придет час и для нее.

Лютобор, бледный, облитый потом, как водой, стоял в середине круга, жадно хватая воздух ртом. Его взгляд рассеянно блуждал по толпе, словно все еще не в силах преодолеть невидимую границу, отделяющую судебное поле от мира людей, а может быть, так оно на деле и было.

И верно, то был добрый знак, что первым эту границу пересек не человек, а зверь, ибо каждому известно, что животные, которых не коснулась скверна, одинаково зрячи во всех трех мирах. Пятнистый Малик первым сообразил, что его разлуке с хозяином пришел конец и что теперь никто не сможет ему запретить открыто выказывать свою любовь и преданность.

Пардус рванулся вперед, а вслед за ним на поле оказалась не успевшая отпустить цепочки Мурава. Увидев, что на нее смотрит весь Булгар, боярышня покраснела до корней волос. Но отступать было поздно, да она и не привыкла. Подойдя к воину, девица поясно ему поклонилась и во вновь наступившей тишине произнесла приличествующие такому случаю слова благодарности. Затем протянула руку к кровавой отметине, оставленной датским мечом у него на груди.

– Позволь рану утешить!

Таких ли слов ждал от нее русс.

Равнодушно подобрав меч викинга, он повернулся к его соплеменникам:

– Этот воин храбро сражался, хотя дело, которое он защищал, и было неправым. Помогите ему, если сможете, ибо я не хочу его смерти.

Затем, чуть шатаясь, направился к месту судьи.

– Признает ли достопочтенный посол свое поражение? – спросил он хана Азамата. – Или, может быть, теперь желает сразиться со мной сам?

Булгарский воевода поискал взглядом посла и не нашел: горячий жеребец уносил Булан бея прочь.

Родичи хазарина, в которых сей же час проснулся дух купцов-рахдонитов, их предков по материнской линии, принялись долго и нудно рядиться с царским темником о сумме виры, но ни Тороп, ни Лютобор этой трескотни уже не слышали. Их окружили новгородцы, ликованье которых не знало никаких границ. Молодые гридни так сильно сжимали русса в объятьях, что удивительно, как выдержали недоломанные датчанином ребра, а лицо обожаемого хозяина все норовил облизать верный Малик.

Хотя хмельные от радости новгородские парни порывались донести своего победителя до берега на руках, он предпочел идти сам, сопровождаемый боярином и дядькой Нежиловцем.

Говорили, конечно, только о поединке. Когда зашла речь о побежденном юте, дядька Нежиловец недоуменно спросил:

– Зачем ты сохранил ему жизнь? Ты разве не знаешь, что такое раненый волк? Если он поправится, то все равно захочет поквитаться с тобой, если не за свое увечье, то за гибель брата.

Лютобор равнодушно пожал плечами:

– Что толку убивать цепного волка, коли его хозяин все равно недостижим. Я видел глаза этого человека. Он блуждает во тьме, которая во сто крат хуже слепоты, ибо это слепота разума. В его теле живет дух волка, а его собственная душа витает где-то в иных краях. Кто знает, может быть, ей когда-нибудь захочется вернуться, так зачем же разрушать ее оболочку.

Дабы пораньше отплыть, и дабы побыстрее выветрился из голов хмель, спать легли уже на спущенной на воду и полностью подготовленной ладье. Едва устроившись на своем привычном месте, Тороп, словно в пуховую перину, провалился в глубокий, сладкий сон.

Ближе к рассвету ему почудилось, что он слышит осторожные шаги, голоса, какую-то неясную возню. Приоткрыв глаза, мерянин различил на носу ладьи две фигуры, в которых узнал Вышату Сытенича и Лютобора. Русс только что вылез из трюма, и теперь они с боярином осторожно, стараясь никого не разбудить, прилаживали на место доски, скрывающие лаз. Хотя люк на носу был потайным, и там хранилось обычно самое ценное, Тороп и предположить не мог, чтобы Вышата Сытенич и тем более Лютобор имели на ладье какие-то сокровища, о которых не ведала дружина.

В это время от резного штевня отделилась еще одна фигурка. Это была Мурава. Все ясно. Девица в последний момент вспомнила, что чего-то позабыла. В сутолоке и волнениях последних дней это было не мудрено. Или просто захотела еще раз проверить, надежно ли упакована и уложена какая-нибудь особенно ценная и любимая безделушка. Поворачиваясь на другой бок, мерянин улыбнулся. Видать это только в песнях богатыри после славной победы почивают на мягких перинах ночь, день, ночь и еще три дня. Его же наставник, похоже, скоро и вовсе разучится спать.