К морю Хвалисскому

Нынче все выглядело иначе. Ковер повернулся изнанкой, невзрачной, как вытертая подстилка нищей старухи, самоцветы подальше от глаза дурных людей убрали в мешок, в котором прежде хранили ржаную муку. Травы пожухли, объеденные жадными челюстями бесчисленных животных и вытоптанные их копытами, аромат цветов истаял, все, что летало и пело, попряталось в ожидании вечерней прохлады.

Единственной движущейся точкой, которую различал на равнине пернатый летун, была одинокая ладья, вместе с рекой упорно продвигающаяся к полудню. Коршун мерил степь взмахами своих крыл уже полсотни лет и эту ладью неоднократно видел. Знакома была ему ее гордая, хищная стать, известен парус, украшенный изображением его далекого родственника и злейшего врага, белого сокола. Знал коршун и хозяина ладьи, новгородского боярина Вышату Сытенича, и его людей. Нередко летел он следом, чтобы попировать на остатках их ужина. Но ближе не подбирался – ведал, что его время еще не пришло.

И если бы пернатый старожил хоть немного интересовался людьми до того, как они превращались в его сыть, он несомненно удивился бы тому, что кормщик, все эти годы неизменно стоявший у правила, нынче словно бы вновь сделался таким, каким пришел на эту реку в первый раз – молодым, статным, красивым. Да еще зачем-то надел на себя совершенно не свойственный его племени наряд – накинутый на одно плечо плащ и широкие, впору вчетвером залезать, штаны.

А если бы хозяин ладьи не питал граничащего с брезгливостью презрения к вонючему пожирателю падали, он непременно объяснил бы, что над извечным ходом времени властен один лишь Господь Бог, и что на правиле нынче лежит совсем иная рука. Затем бы он непременно показал своего верного кормщика, уныло сидящего под пологом с целебными пиявками на затылке, лицом схожего цветом с парадной мантией ромейского императора.

Хворь напала на дядьку Нежиловца вскоре после выхода из Булгара. Сказывались жара с духотой, волнения последних дней, да и возраст, как это ни печально, о себе напоминал. Попервам старик крепился. Глотал какие-то известные только ему снадобья и, невзирая на дурноту и одышку, по целым дням стоял, не выпуская из рук тяжелого правила, полагая, что работа – самый лучший лекарь. Однако, хворь оказалась сильнее. И настал такой день, когда старый воин не то, что весла, головы от палубного настила поднять не смог.

– Укатали сивку долгие годы, – тяжело вздохнул он. – Пора уступать молодым!

И как-то само собой получилось, что на место у кормового весла Вышата Сытенич поставил Лютобора. Дядька Нежиловец не возражал:

– Уж кому-кому, а ему я бы не то что снекку, боярскую дочь без опаски доверил бы!

В самом деле, доверять было за что. Обладая безукоризненным чутьем потомственного корабела, Лютобор при этом знал степь и обычаи населявших ее народов так, как может знать лишь человек, проведший в этих краях не один год. Разве кто другой умел так безошибочно по оставленному кострищу определить, кто и когда в этом месте стоял. Отличить дым пастушеских костров от сигнальных огней, а чеканный перестук копыт едущего размашистой рысью дозорного отряда от гулкого топота идущего на водопой стада.

Новгородцы только диву давались

– И откуда он все это знает? – недоумевал простодушный Путша

– Да небось в холопах у степняков ходил! – презрительно озирая испещренную рубцами спину русса, кривил губы Белен.

Лютобор, как обычно, ответов на вопросы не давал и на боярского племянника внимания не обращал. Иных забот хватало. Его рука неуловимо направляла тело корабля, а взгляд прищуренных, внимательных глаз то скользил по реке, безошибочно определяя направление ветра и прихоти течения, то устремлялся к горизонту, выискивая скрытые от прочих приметы, то устремлялся к небесам, чтобы проверить, не обнаружил ли чего занятного добровольный дозорный, старый серый коршун.

Единственное место, куда у русса не хватало времени бросить взгляд, был участок палубы возле мачты, защищенный от солнечных лучей обширным холщовым пологом, где в этот знойный час отдыхала дружина. Там сейчас царило оживление: бывший хазарский пленник Анастасий рассказывал увлекательную повесть о странствиях хитромудрого Одиссея. Молодой ромей в последнее время частенько развлекал парней различными выдуманными и невыдуманными историями: рассказывал юноша лишь немногим хуже Лютобора, да и разных стран повидал не меньше, чем он.

Стоит ли говорить, что с особым упоением новгородцы слушали рассказы о войне за Крит и о своих земляках, отличившихся в ней. В такие часы к воинам нередко присоединялась боярышня, и вряд ли какой сказитель нашел бы в целом мире слушателя более внимательного и благодарного.

Над палубой только что отзвучали последние слова песни о победе царя Итаки над страшным циклопом, и пока рассказчик переводил дух и глотал целебный отвар, который приготовила для него строгая льчица Мурава, ватажники с удовольствием обсуждали услышанное и решали, какую басню им бы послушать дальше.

– Да что тут спорить, – махнул рукой сидевший над миской свежезасоленых рыбешек Твердята. – Давай дальше про Одиссея! Надо же узнать, достиг он, в конце концов, своей Итаки или нет!

– А может, лучше давешнюю баснь, – смущенно попросил Путша, – про то, как Александр Великий дошел до края земли и решил подняться на птицах в небо?

– Если уж сказывать про Александра, – заметил дядька Нежиловец, – то я бы лучше послушал сказ о его победах! И мне, старику, радость, и вам, неслухам, поучение. Ты как считаешь, Талец?

Новгородец покачал головой, подвигал плечами, пошевелил черными усами, а потом сказал:

– А пускай Мурава Вышатьевна рассудит. Какая ей басня милей, ту и будем слушать.

Ватажники загомонили, одобряя решение товарища: боярскую дочь здесь привыкли чтить и уважать не меньше самого Вышаты Сытенича. К тому же в области различных старинных повестей Мурава считалась лучшим знатоком после дядьки Нежиловца, не зря же она свои ромейские книги читала.

Девица улыбнулась, слегка покраснев. Посмотрела на Анастасия, потом зачем-то перевела взор на корму.

– Ну что ж, – проговорила она задумчиво. – Я бы с одинаковой радостью послушала и про Одиссея, и про Александра. Оба они были великими героями и вождями, хотя и жили в разное время. Однако я слышала, что и в наше время, и среди народа моего отца есть люди, оспаривающие их славу. Назвали же ромеи какого-то русского вождя Александром. Скажи мне, – повернулась она к Анастасию, – какие подвиги он совершил и за что получил свое гордое имя?

Молодой ромей поправил повязку на руке.

– Не мне, скромному служителю Асклепия, человеку мирному, судить о величии подвигов и, тем более, воспевать их, – сказал он смущенно.

– Искренность рассказчика и занимательность истории сгладят шероховатости повествования, – ободрила его Мурава.

Анастасий улыбнулся и унесся мысленным взором к скалистым берегам острова Крит.

– Вы знаете, что наш остров более чем сотню лет служил пристанищем берберских пиратов, – начал он свой рассказ. – С его берегов они совершали свои набеги на города империи, в его скалистых неприступных бухтах укрывались от преследователей. С тех пор, как возобновилась война, их рейды стали еще более отчаянными, а жестокость, с которой они учиняли расправы над мирными жителями, превысила все мыслимые пределы. Особенно преуспел на этом поприще некто абу Юсуф, грек по происхождению, ренегат, предавший веру и отчизну.