Кабахи

Реваз соскочил на землю.

— Что с тобой? Сердце зашлось?

Вдова Цалкурашвили улыбнулась и прикрыла шею рукой.

— У кого сердце заходится и по какой причине — это мы с тобой оба хорошо знаем… Скажи лучше, что я тебе сделала, зачем ты информации на меня пишешь в райком? Мой муж раньше тебя ушел на фронт, больше твоего воевал и домой не вернулся. А ты, значит, решил, что вот, дескать, вдовий дом, семья без мужчины, здесь мне отпора не будет, есть над кем покуражиться? Село гордилось тобой, все тебя уважали, нахвалиться не могли: и честный, мол, парень, и работящий… А ты, оказывается, тихоня, — злыдень, можешь без причины укусить, подкравшись, исподтишка…

Реваз схватил лошадь под уздцы и, повернув арбу на месте, подвел животное к источнику. Пронзительно заскрипели на камнях обитые железом колеса.

— Тпрру, стой, бешеный, а то всю морду тебе сейчас кнутовищем разобью! А ты не можешь посторониться, лошадь к воде подпустить?

Марта отступила в сторону и, толкнув ногой, отодвинула с дороги корзину.

— Непременно надо ее из родника поить? Вон бассейн для скотины, воды в нем сколько хочешь — там и пои свою лошадь. Не хватало еще, чтобы лошади источник грязнили!

Бригадир выпустил повод и обернулся к ней:

— Иная женщина не чище лошади!

Марта быстро оглядела себя, заметила какое-то пятно на платье и, подойдя к роднику, подставила горсть под струю.

Жеребец вскинул голову, насторожил уши и глухо заржал, косясь злым глазом на молодую женщину.

— Отойди, не суйся к лошади, а то отъест тебе голову, как кочан капусты.

— Зачем ты ее сюда подвел? Не мог из бассейна напоить?

— Сама к бассейну ступай, там отмывайся, нечего здесь воду мутить.

— Да это не грязь, это грушевые очистки к платью пристали.

— Все равно иди туда. Не грязни лошади воду!

Марта отошла от родника. На платье, там, где оно было запачкано, виднелось теперь синеватое влажное пятно.

— И когда эта дрянь ко мне прилипла?

— На базаре, когда ты грушами торговала.

— Что ты болтаешь? Когда это я торговала какими грушами?

— Собственно, я тебе не запрещаю… Груши твои, хоть свиньям их скармливай. Только надо всему знать время.

— Еще бы ты стал мне запрещать? Только с чего ты взял? Какие это я груши продавала? Разве ты не знаешь, что их у нас мальчишки ночью разворовали? Спустилась я утром в виноградник, да так и застыла на месте: ни одной груши на дереве не осталось, дочиста обобрали!

— На дереве-то не осталось… — Реваз насмешливо улыбался. — Ну, ведь твой свекор сам говорил! Что ты юлишь?

Вдова выпрямилась с гордым видом, сдвинула брови.

— Ну и что ты от меня хочешь? До чего докапываешься? Твоего я ведь ничего не взяла! Если и продала, так свое, собственным трудом добытое.

— Свое или свекра?

— Мое или свекра — все одно. Кто нас разделил?

— Два председателя и одна шнуровая книга.

Марта замолчала. Поправив собранные тяжелым узлом на затылке пышные волосы, она взялась за корзину.

— А тебе все же не к лицу на чужую землю зариться и завидовать.

— Я ничему твоему не завидую. А вот тебе не след загребать больше, чем ты можешь использовать. Одному повернуться негде, а у другого такие угодья, что он их и обработать не в силах, — нет, этак нельзя, это у вас не пройдет! Дядя Нико не всегда председателем был — не забывай! Из материнской утробы мы все голыми вышли… и равными!

Вдова Цалкурашвили, подобрав корзину, повесила ее себе на руку, повернулась и пошла по тропинке. У самого шоссе она оглянулась напоследок и посоветовала бригадиру миролюбивым тоном:

— Ты свои штаны покрепче подтяни, а других оставь в покое. Нечего тебе в чужой ларь заглядывать!

Лошадь, утолив жажду, спокойно стояла в тени, под цементным навесом, наслаждаясь прохладой. Когда Реваз потянул за повод, она только повернула голову, с любопытством посмотрела на него и снова уперлась бархатной мордой в холодную стену.

— Что, разнежилась? Ну, давай, пора отсюда уходить. Скоро потянет вечерней свежестью, а у нас еще немало дел.

Реваз вывел лошадь из-под навеса и поднялся на арбу.

— Постой, Реваз! — Тамара бежала по мосту, размахивая кувшином. — Подожди минуту!

Реваз обернулся и, когда Тамара, запыхавшись, подлетела к роднику, сказал недовольным тоном:

— Опять бегаешь по жаре?

— Ушла? — Девушка с трудом переводила дух.

— Ушла. Чего ты бегаешь, говорю, на самом солнцепеке?

— Тетя не пускала меня. Уж я ее упрашивала!.. «Дай, принесу еще кувшин». — «Нет, говорит, довольно с тебя, сходишь позднее». Ни за что не хотела отпустить! Я убежала, а она за мной. Еле от нее отделалась, обещала, что сразу вернусь. Реваз, тетя Тина ничего не говорила отцу. Я знаю, что ничего не говорила. И я тоже ни словом не обмолвилась. Клянусь папой, ни я, ни она ничего не говорили. Он сам узнал. Не знаю как, но узнал. Он очень сердит, давно уже я не видела его таким сердитым. И больше всего зол на тебя. Постой, Реваз. Я все знаю. Я тебя не виню, но почему ты не мог немножко подождать? Может, он и сам собирался помочь тетушке Сабеде? Может, он вернул бы ей этот несчастный виноградник, вернул бы по своей собственной воле? Зачем тебе понадобилось встревать в это дело? Ах, Реваз, вот видишь, ты сам невольно сталкиваешься с моим отцом… Все время сталкиваешься… Нет, не невольно, а нисколько не остерегаясь… Нет, нет, я тебя вовсе не виню!.. Ради бога, не пойми меня так, как будто я считаю тебя неправым!.. Ты прав, ты, наверно, прав, но ведь ты же знаешь характер моего отца? Знаешь, и все же… Ох, мама, моя мамочка!..

Реваз соскочил с арбы, перекинул вожжи через облучок и осторожно отвел руки всхлипывающей девушки от ее лица.

— Можно подумать, что у вас, женщин, в пальцах не кровь, а слезы: только поднесете их к глазам, и готово — потекли ручьем! Ну, чего ты плачешь? Что случилось, того не вернуть. Да и ничего особенного не случилось. Знаю я твоего отца, не бойся — от одного пинка крепость не развалится. Я должен был так поступить и нисколько не раскаиваюсь. Понадобится — и опять поступлю точно так же! А ты не плачь, не о чем тебе плакать и не дай бог, чтобы было о чем. Пока мы еще оба живы — и я, и твой отец. Если он очень уж нас с тобой доймет- заберу тебя к себе. Хоть сегодня же заберу! Правда, я хотел немного повременить, новый дом сначала построить… Материал уже заготовлен, вот только бы с колхозными делами управиться… Но это ничего, я и сейчас не бездомный, есть тебе куда перейти. Дом, конечно, старый, но что ж тут особенного, зато будем там вместе. Главное не жилье, а то, кто в нем живет. Зато потом еще легче будет строить. Новый дом я поставлю около абрикосового дерева. Я буду строить, а ты помогать. Будешь ведь помогать? Когда я присяду, усталый, под деревом, чтобы перевести дух, ты принесешь мне воды. Нет, не воды, а вина — холодного вина. Под домом я устрою марани, закопаю в землю большие кувшины. Вино в них всегда холодное и не портится — сохраняет вкус. А летом холодное вино удивительно освежает и охоту к работе придает. Выпьешь немного — и становишься прямо как лев, готов, кажется, скалу, что над Берхевой высится, одним ударом своротить. Так вот, построим мы с тобой вместе дом, вместе будем в нем жить и вместе за стол садиться. Готовить еду будешь ты. Впрочем, нет, стряпать я тебе не дам, а то, пожалуй, весь свой годовой заработок за один месяц на еду спущу, такая она будет вкусная… Построю я дом посередке, между виноградником и садом. Перед балконом посажу лозы и пущу их на высокие подпоры, так что весь двор от виноградника до балкона будет как сплошная тенистая беседка под навесом из виноградных лоз. А навес — такой высокий, чтобы во двор свободно могла въехать арба. Работать я стану не покладая рук, ночью и днем, и дом у нас будет полная чаша. Потом, может быть, и машину купим, легковую машину. По воскресеньям будем отдыхать. Захочется — съездим в Телави, пойдем в театр или в кино, потом, может быть…

Девушка прислушивалась к этому потоку сбивчивых, горячих слов, и глаза ее, блестевшие от слез, наполнялись радостью. Наконец она схватила за руку размечтавшегося бригадира и остановила его.

— Реваз, Реваз, ты опять забываешь о моем отце! Ты опять забываешь, что, кроме него, у меня никого больше нет и что я у него тоже единственная. Неужели не помнишь, что я тебе говорила в прошлый раз? Вот он продал машину, чтобы достроить дом. А зачем, для кого он строит? На что одинокому человеку такой большой дом? Как же я могу оставить отца? Ну право, Реваз, подумай сам — разве я могу его покинуть? Ведь он даже не захотел жениться во второй раз, когда еще был молодым, и все только из-за меня, чтобы не было мачехи у его любимой дочки. Ну а если он не женился в те годы — разве теперь будет у него охота жениться? Да и зачем нам мучиться, строить дом, когда вот он, уже готовый, к нашим услугам? Будем жить в нем все вместе — и мы с тобой, и отец — все, все будем вместе! Твоя мать и моя тетка станут смотреть за садом и виноградником, я буду хозяйничать в доме, а ты и папа займетесь колхозными делами. Если ты не хочешь, чтобы с нами жила тетя Тина, — что ж, у нее прекрасный дом в Пшавели, она тогда уедет к себе. Если бы только ты, Реваз, сумел как-нибудь поладить с моим отцом. Добейся, чтобы он опять тебя полюбил! Ах, Реваз, неужели ты не можешь сделать это ради меня, неужели я столького не стою?.. А ведь как он раньше любил тебя, помнишь? Всячески тебя выдвигал, бригадиром назначил, поручил тебе самые лучшие виноградники… Почему же вы теперь стали враждовать? Чего вы не поделили, что случилось с вами обоими, на мою беду?