Кабахи
Шрифт:
Все так и покатились со смеху.
Теперь Софром устремил пронзительный взор на Махаре.
Сначала Шавлего удивился — над чем смеются ребята? — а потом вспомнил о непримиримой, извечной вражде между Софромом и полыциком Гигой и сам улыбнулся.
Софрома в Чалиспири прозвали Злыднем и Змеиным жалом. Считалось, что из-за его клеветнических обвинений в свое время пострадало несколько ни в чем не повинных семей. Некоторые злоречивые люди настойчиво утверждали, что и сейчас от него добра не надо ждать. И все село смотрело на этого человека с отвращением.
Однажды ночью кто-то поджег его дом. Все
Пока не обрушилась крыша и не погребла под собой весь дом, ни один человек даже близко не подошел.
Первым спохватился дядя Фома:
— Сам-то цел ли, не повредил ли себе чего?
Только тогда Годердзи, стоявший с хмурым, неприязненным видом, неохотно двинулся с места, а за ним последовали садовник Фома и еще несколько человек.
В больнице Софром лежал недолго и вышел оттуда с костылем, охромел. А полыцик Гига твердит:
— Вор он, мошенник, говорю вам! Симулянт! Ради пенсии прикинулся хромым. А по ночам ходит без костыля и ворует чужих кур. Однажды пошел я к нему, отколотить хотел, а его нет дома. Гляжу — в этой его берлоге, в амбаре, что уцелел во время пожара, полно куриного пуха.
— Ну, что за сон тебе приснился, Шакри?
Надувной застеснялся.
— Ничего особенного, Шавлего. Вот дядю Софрома во сне видел.
Софром с трудом повернул голову к Шавлего. В бесцветных, словно заледенелых его глазах мелькнуло подобие улыбки.
— Ну говори уж, говори, что снилось. — Теперь уже хромой сам заинтересовался. — Правда, язык у тебя дрянной, как и у твоего деда. Значит, меня видел во сне? Ну, так что же со мной было, Надувной? Чем смешить всех этих молокососов, не лучше ли сон про меня мне же и рассказать?
— Расскажи ему, Шакри!
— Ну ладно, рассказывай уж, не томи нас, Надувной.
Шакрия отодвинул свой камень подальше от костра и посмотрел дружелюбным, даже теплым взглядом прямо в лицо Злыдню, в глазах которого нет-нет да и вспыхивала плохо скрытая злоба.
— Видел я, будто бы мы с тобой, дядя Софром, померли и были похоронены. — Рассказывал свои истории Надувной с самым серьезным видом, даже никогда не улыбался. — Закопали, значит, в землю обоих, и в ту же ночь ангелы представили нас к божьему престолу — совсем голыми, в чем мать родила. Врут художники, когда рисуют бога с густыми усами и бородой. На поверку-то он оказался бритым, без бороды, а усы у него были как у Гитлера, под самыми ноздрями… Так вот, стоим мы с тобой — оба голые, ничего на нас не надето, никакого лоскутка… Гляжу по сторонам, вижу — и другие все голые и выглядят как-то странно. Думаю: видно, они одного набора, в один и тот же день похоронены. Ангел, который нас привел, подходит и шепчет мне на ухо:
«Не удивляйся, все тут имеют вид сообразный своему ремеслу. Вон тот, у которого голова с алавердский купол величиной, — шахматист. Рядом, видишь, у одного руки и ступни как лопаты — это пловец. А другой, с крохотной головкой и толстенными икрами и ляжками, — футболист. А там, видишь, один
совсем вроде без головы, зато с длинными-предлинными ногами, — это танцовщик. Первыми к богу подойдут они».Оказывается, и там, как и у нас на земле, спортсмены больше всех в почете.
Когда пришел наш черед, дядя Софром, бог сказал, что должен нас взвесить. Люди вы, говорит, одинакового ремесла, и вес у вас должен получиться одинаковый точка в точку. А если один окажется тяжелей другого, никакой кассации, обоих загоню прямехонько в ад.
Тут я подумал про себя: какое, собственно, у нас ремесло, ничего мы с тобой в земной жизни не делали, только языком молотили… Смотрю — у обоих у нас свисают, как у овчарок, аршинные языки.
Ангел подвел нас к весам.
Насчет твоих весов ничего не могу сказать, а мои я сразу узнал, как только увидел.
Говорю: «Уважаемый боже, это весы Бочоночка, нашего зав- складом. Они ни разу за все свое существование правильного веса не показывали. Семь человек семь дней работали, не могли исправить. Потому завскладом и скончался безвременно. Взвешивайте меня на других».
Но бог заупрямился — как говорится, подбросил камень и подставил голову. То бишь не камень, а мяч, из уважения к футболистам.
Заставили нас влезть на весы.
Сидит бог, молчит, Сзади, по обе стороны от него, парят ангелы, перед одним — гора сахару, перед другим — куча навозу. И у обоих в руках большие половники.
Значит, вскинули нас на весы и взвесили. И получилось, что ты, дядя Софром, тяжелей.
«Уравновесьте!» — повелел бог.
Ангел положил мне целый половник сахару на язык.
Взвесили снова.
На этот раз я перевесил.
Другой ангел положил тебе на язык половник навоза.
Тут опять ты оказался тяжелее меня.
Тогда рассерчал бог, отрезали у тебя язык и привесили мне промеж ляжек.
А теперь я вышел тяжелей.
Бог прямо-таки с ума сходит: что это за люди свалились, говорит, мне на голову! Отрезали у меня…
Но Софром уже вскочил на ноги. Он ругал последними словами Хатилецию и всех его родичей, грозясь, размахивая костылем. Потом, что-то сердито бормоча, пошел прочь, по направлению к деревне.
— Постой, дядя Софром, доскажу до конца. У меня-то ведь не язык отрезали…
Ребята от хохота катались по земле, раскачивались, держась за живот, хрипели и отплевывались.
— Ох, чтоб тебе пусто было, Надувной!..
— Уморил, ну просто уморил!..
— Даже аппетит пропал со смеху!..
— Зачем ты прогнал его? — смеялся и Шавлего.
— Доброе дело сделал. Скоро полыцик Гига появится. А он, как напьется, случись Софром под рукой, убьет бедолагу, непременно убьет.
Шавлего понял, что с годами отвращение к Софрому-злыдню нисколько не ослабело в чалиспирцах.
Обойдя большой бочонок, наполненный доверху мешок и битком набитые хурджины, он вышел из-под дерева.
Чуть поодаль Купрача потрошил баранью тушу, подвешенную к ветви боярышника.
— Как поживаешь, Симон? — приветствовал его Шавлего.
— Как царь Ираклий после битвы под Аспиндзой.
— Дядя Нико не придет?
— Дядя Нико на седьмом небе от радости. Как это он не придет?
— На шашлыки мясо есть?
— Вон, целая говяжья нога.
— Не знаю, как я сумею тебя отблагодарить…