Кабинет доктора Ленга

– Предположим.

Она протянула ему перчатку, и Ленг почувствовал, как по телу пробежала дрожь, то ли от предвкушения, то ли от чего-то еще.

48

Доктор Ленг торопливо спустился по ковру, устилавшему лестницу, и вышел из особняка. За его спиной медленно утихала изысканная музыка и шум разговоров. Экипажи гостей по большей части стояли на конном дворе или в других местах неподалеку от дома, но некоторые ждали прямо на Пятой авеню. Лошади фыркали, выдыхая пар в морозный воздух. Ленг знал, что его экипаж тоже где-то здесь: Манк обожал глазеть на людей разинув рот почти так же, как любил вскрывать их.

Ленг терпеть не мог терапевтического нигилизма [113] , с которым сталкивался в медицинских школах Гейдельберга, Сальпетриер [114] и многих других. Он исповедовал более агрессивный подход к лечению расстройств сознания и применял хирургические методы при любой возможности, считая ятрогенные осложнения [115] неизбежным риском, сопутствующим лечебному процессу. Множество душевнобольных, маньяков и жертв так называемой меланхолии прошло через его руки… и его скальпель. Но однажды он встретил в турецкой тюрьме Манка и понял, что нашел себе идеального charge d’affaires [116] . Как и многие другие черкесы, Манк был вынужден бежать с родины в 1864 году, во времена русского геноцида, но по иной причине: власти преследовали его за зверские убийства собак, котов и других домашних животных. Он был не патологическим убийцей или сексуальным маньяком, а скорее hamophile [117] в первоначальном смысле этого слова – испытывал непреодолимую тягу к пролитию крови и любованию ею. Ленг спас его, обучил и нашел ему место в жизни. А взамен получил собачью преданность, поразительную для человека, не знающего сочувствия, угрызений совести и тому подобного. В довершение всего, хотя Манка содержали в тюрьме для слабоумных, он оказался довольно сообразительным. Когда его устремления были направлены в нужную сторону, черкес проявил ум и хитрость высшего хищника. И так же как хищник, был безразличен к страданиям жертвы.

113

Терапевтический нигилизм – позиция, в соответствии с которой медицинское вмешательство не может исцелить человека от болезни.

114

Сальпетриер – старинная больница в Париже.

115

Ятрогенные осложнения – ухудшения здоровья пациента, спровоцированные медицинским работником.

116

Поверенный в делах (фр.).

117

Гемофилик (нем.). Слово образовано от греч. haima (кровь) и philia (любовь).

Натянув перчатки, Ленг направился к авеню. Тем временем от тротуара отъехал сверкающий черный экипаж, чтобы забрать его перед особняком. Один из многочисленных слуг бросился к Ленгу, чтобы помочь подняться по ступенькам, а Манк открыл дверцу, поблескивая в темноте маленькими глазками. Вероятно, он притушил фонарь в салоне, чтобы было лучше видно.

– Итак, Манк, – спросил Ленг, устраиваясь на сиденье, – ты получил такое же удовольствие, как и я?

– Много людей, – ответил Манк, утирая губы тыльной стороной ладони. – Много леди.

Что правда, то правда: на подобных сборищах женщины открывали больше плоти, чем Манк привык видеть… за пределами операционного стола.

– Да, там была одна дама, превратившая этот вечер в достойное времяпрепровождение, – сказал Ленг.

– Та, с которой вы танцевали? – с готовностью отозвался Манк.

Ленг не сдержал усмешки.

Должно быть, хитрюга Манк выскочил из кареты, чтобы заглянуть внутрь особняка, и таращился на женщин в свое удовольствие.

– Именно та. Она меня весьма заинтересовала. Даже слишком. Такое ощущение, что я где-то видел ее прежде. – Он задумался. – Манк, думаю, у меня для тебя есть поручение.

Коротышка наклонился ближе. Глаза его повлажнели, а на лбу проступил пот, несмотря на вечерний холод.

– Да?

– Я хочу, чтобы ты завтра сходил в публичную библиотеку и… – Он замолчал на полуслове. – Лучше обсудим это дома. Сейчас я должен привести мысли в порядок.

– Хорошо, сэр.

Манк постучал кучеру, велев трогаться с места, экипаж влился в поток других повозок и постепенно растворился в темноте ночи, провожаемый взглядом стоявшего поодаль мужчины в маске арлекина с блестками и колпаке с бубенцами.

49

23 декабря 1880 года, воскресенье

Констанс Грин, самозваную герцогиню Иглабронз, разбудили солнечные лучи, лившиеся сквозь шелковую завесу ее спальни. Она встала, подошла к окну и отдернула шторы, чтобы полюбоваться снегом, окутавшим Пятую авеню, мягко осевшим на крышах и очертившим ветви платанов. Все вокруг казалось чистым и обновленным после неожиданного снегопада. Наряду с прочими удобствами двадцать первого столетия она потеряла знание точного прогноза погоды.

Пока Констанс любовалась волшебной картиной, в трех кварталах от нее зазвонили колокола Святого Патрика. Она отсчитала удары: девять утра. Сегодня ее планы начнут осуществляться – за чаем с Ленгом.

Снизу просачивались звуки жизни: в кухне хлопотала миссис Пейлгуд, дети играли в своих комнатах, снаружи, на авеню, стучали копытами лошади, разносчик предлагал утренние газеты. В воздухе плыл аромат кофе, смешанный с запахом свежеиспеченных крестовых булочек, одного из фирменных блюд миссис Пейлгуд. Это были мгновения домашнего счастья… но Констанс быстро остановила себя, чтобы не погрузиться в него еще глубже. Нельзя забывать, что Мэри грозит огромная опасность. Сначала необходимо завершить дело, ужасное дело, и только после этого она обретет легкость, которая позволит приспособиться к новой жизни.

Констанс умылась, оделась и отправилась по коридору в комнату Белки. Постояв за дверью, она прислушалась, различила болтовню и хихиканье, постучалась и вошла.

Дети играли в карты – «Старую деву», или, точнее, ее предшественника, известного как «Черный Джек». При появлении Констанс Белка вскочила и сделала неуклюжий реверанс. Джо молча поднял голову. Огорчительно было видеть, как маленькая девочка изо всех сил старается выглядеть послушной и нравиться. Такое поведение вовсе не восхищало Констанс. Но она понимала, что ребенок волнуется, чувствует себя неуверенно и боится совершить ошибку. Все это было объяснимо, если помнить о том, что пришлось перенести девочке, и Констанс мысленно твердила, что Белка скоро привыкнет к новой жизни и станет больше напоминать… себя.

Что касается привыкания Джо, то здесь возникали большие сомнения. Он оставался замкнутым и по-прежнему что-то подозревал, несмотря на все усилия, включая ежедневные занятия с Мозли и доброе отношение самой Констанс. Пережитое на острове Блэквелла затронуло его даже глубже, чем опасалась она. Ему требовалось время.

– Дети, – сказала она, – не хотите отправиться на прогулку?

– Куда? – воскликнула Белка, захлопав в ладоши.

– В Музей естественной истории.

Этот музей открыли три года назад в огромном неоготическом здании, возведенном далеко от центра, на пустыре, известном как Манхэттен-сквер.

Услышав об этом, маленькая Констанс снова захлопала в ладоши, глаза ее сияли от восторга.

– Оденьтесь потеплее. Выезжаем через полчаса. – Она нерешительно помедлила и оглянулась на Джо. – Мы увидим… динозавров.

При этих словах на лице Джо промелькнула вспышка интереса, но он тут же снова закрылся.

Мёрфи подогнал экипаж и помог детям забраться в него. Лошади били копытами под лучами холодного солнца, из их ноздрей шел пар. Легкая снежная пелена на тротуарах все еще оставалась нетронутой, но на дороге она уже превратилась в грязное месиво со следами копыт и конского навоза. Размеренно цокая копытами, пара першеронов провезла их до Пятьдесят девятой улицы, потом через весь город в Вест-Сайд и направилась по Восьмой авеню. Белка прижалась носом к стеклу, с детским восторгом впитывая все увиденное. Констанс вспомнила, что в своей прежней жизни на Файв-Пойнтс никогда не видела свежего снега – он превращался в замерзшую сажу, еще не достигнув земли.

За Шестьдесят седьмой улицей город словно остановился. Дороги уходили дальше, но домов здесь было очень мало, пустые участки еще только расчищались и выравнивались. Над Семьдесят второй улицей высился, занимая целый квартал, силуэт недостроенного дома, который получит прозвище «Дакота» только через полтора года. Теперь уже Констанс завороженно смотрела в окно, не в силах стряхнуть воспоминания и эмоции, нахлынувшие при виде огромного здания с будущей квартирой Пендергаста.

Севернее опять тянулось пустое пространство – до самого музея, сооруженного недавно, но уже мрачного и сурового. Его окружали бесчисленные россыпи камней, пруды со стоячей водой, небольшие козьи фермы и лачуги сквоттеров, то и дело выселяемых на новые места, по мере неумолимого продвижения города на север. Справа раскинулся Центральный парк, обширный, но еще довольно дикий, необлагороженный.