Кабинет фей

— Никогда, — сказала принцесса. — Лучше уж я соглашусь исполнить ваше желание, — обратилась она к Желтому Карлику.

— Как, жестокая принцесса! Ужели я должен стать свидетелем того, как вы назовете его своим супругом? Но тогда жизнь мне опостылеет.

— Нет, — заявил Желтый Карлик. — Принцесса назовет меня своим супругом, но ты не станешь свидетелем этого, — слишком опасен мне соперник, которого любят.

И с этими словами, невзирая на горестные слезы Красавицы, Карлик нанес королю удар в самое сердце, и тот упал к ногам принцессы. Принцесса не могла пережить своего возлюбленного — она рухнула на его тело, и вскоре ее душа соединилась с его душой. Так погибли эти славные и несчастные влюбленные, и сирена ничем не смогла им помочь — ведь вся волшебная сила была заключена в алмазной шпаге.

Злой Карлик предпочел умертвить принцессу, чем видеть ее в объятьях другого, а Фея пустыни, прослышав обо всем, разрушила усыпальницу, которую сама возвела, потому что теперь она возненавидела память о Короле золотых россыпей с такой же страстью, какую питала к нему при его жизни. А помогавшая влюбленным сирена, как ни горевала о случившемся великом несчастье, смогла вымолить у судьбы только одно — превратить умерших в деревья [207] . Прекрасные тела влюбленных стали двумя стройными пальмами. Храня вечную взаимную любовь, они ласкают друг друга переплетенными ветвями и этим нежным союзом обессмертили свою страсть.

207

…превратить умерших в деревья. — Подобный конец, характерный для этиологических легенд («Метаморфоз» Овидия), достаточно обычен для д’Онуа — в голубя и голубку превращаются герои ее одноименной сказки. Возможна здесь и литературная реминисценция — так переплетались ветви на могиле Тристана и Изольды. В более поздних литературных сказках подобные «этиологии» почти всегда шутливые, пародийные.

* * *

Кто в шторм клянется безрассудно Все жертвы принести богам, Бывает, даже не зайдет во храм, Когда земли достигнет судно. Судьба Красавицы — урок Для всех, что щедры на обеты: Нельзя в беде давать зарок, Который соблюсти в душе стремленья нету.

Пер. Ю. Я. Яхниной (проза), Н. Д. Шаховской (стихи)

Дон Фернан Толедский

Продолжение

огда Леонора окончила свой романс, каждый из слушателей поблагодарил ее с горячностью, сообразной доставленному удовольствию.

— Если я не ошибаюсь, — произнес дон Франсиско, — то сама же милая Леонора его и сочинила или юная Матильда, ибо я замечаю в нем некоторые тонкие повороты мысли, которые весьма в их вкусе.

— Будь это даже и так, — скромно отвечала Леонора, — я не заслуживала бы больших похвал: такие вещицы выходят у меня сами собою, ведь для простого рассказа особого таланта не нужно.

— Но сказанного вами достаточно, сударыня, — отозвался дон Хайме на своем тарабарском наречии, — чтобы мы убедились, как хорошо понял ваш характер дон Франсиско; презрение же, с которым вы говорите о таком мудром романсе, позволяет нам оценить вашу скромность.

Тут все встали, дабы прогуляться и заодно воспользоваться вольностями, которые в изобилии предоставляет сельская жизнь; дону Фернану тем легче было переговорить с Леонорой, что все общество разделилось на маленькие группы. Пройдясь немного с графиней, он ловко от нее отделался и, отправившись на поиски возлюбленной, увидел ее в жасминовой беседке; тут, учтиво остановив ее и оказавшись с нею наедине, он пал перед нею на колени.

— Есть ли кто счастливее меня? — сказал он ей. — Я у ваших ног, сударыня, и могу наконец признаться, что обожаю вас.

— Я не нахожу, — скромно и в некотором замешательстве отвечала ему прелестная девица, — что подобная вольность так уместна, как вы, по-видимому, полагаете. Ведь, в конце концов, разве же не должна я, сударь, запретить вам ее?

— Нет, сударыня, — возразил он, — вы слишком любезны и слишком добры, чтобы так жестоко наказать меня за невольное прегрешение, которого я не в силах был не совершить. Вы коварно пленили мое сердце; отчего же нельзя возвестить вам о вашей победе? Увы, сударыня, я боюсь продолжать, — добавил он, — ибо, осмелься я на это, я рассказал бы вам, на какую заслуженную награду уповаю…

— Поистине, я еще не видела, чтобы так скоро добивались столь многого, — сказала ему Леонора, — ведь я даже не знаю, должна ли позволять вам вступать со мною в беседу. Но, ах, — возразила она самой себе, — как могу я отказать вам в этом, зная ваши достоинства, искренность ваших намерений, зная все, что вы делаете, сударь, чтобы доказать мне ваше рвение, ибо возможно ли быть еще настойчивее?

— Этого всегда будет в избытке, сударыня, — отвечал он, — и суровость графини Фуэнтес не остановит меня, ведь достаточная награда за это переодевание — уже то, что я у ваших ног, вы выслушали мое страстное признание, и я уповаю на тот день, когда мои заботы, мое почтение и постоянство тронут вас.

— Я не запрещаю вам надеяться, — промолвила в ответ Леонора, — постарайтесь только, чтобы ваши чувства стали столь же приятны моему батюшке, сколь они приятны мне, и тогда…

Слова прозвучали столь нежно, что она умолкла; ее волнение досказало все остальное. Дон Фернан едва не умер от восторга у ног ее; он хотел было поцеловать ей руку, хотя она и пыталась уклониться, но вдруг почувствовал, что падает наземь — его грубо схватили за ногу. Дон Фернан вскочил, твердо намереваясь проучить негодяя, осмелившегося нанести ему такое оскорбление на глазах у Леоноры, — но каково же было ему увидеть графиню, выросшую перед ним точно призрак? Ни он, ни его возлюбленная не заметили, что она стояла сзади и слышала весь разговор.

Едва мнимый мавр проворно покинул ее, чтобы вернуться в беседку, как бдительная старуха тут же испугалась, что там он встретит одну из ее дочерей, и последовала за ним самым осторожным шагом. Тут свечи в хрустальных фонариках озарили ей всю сцену: африканец стоял на коленях перед Леонорой. Как ни сильно было ее бешенство, ей хватило терпения прослушать весь разговор влюбленных. Но, стоило ему лишь коснуться руки ее дочери, как она сочла неуместным и дальше оставаться безмолвным зрителем.

— Ах вот оно что, дон Фернан, — воскликнула она, — так это, стало быть, вы потрудились переодеться мавром, чтобы продолжать ухаживать за Леонорой, а она столь неосторожна и глупа, что позволяет вам говорить с нею и целовать ей руку!

Леонора и дон Фернан были так сконфужены, что их состояние проще вообразить, нежели описать; однако еще теплившаяся надежда, что она не слышала всего разговора, заставила их продолжать маскарад.

— Как, — воскликнул дон Фернан, — да разве в Испании преступление говорить с милой девицей и целовать ей руку? В моей стране это проявление почтения.

— А в моей стране, — сказала в гневе графиня, — это уж точно означает, что ничего у вас не выйдет; будь вы хоть мавр, хоть испанец, больше я себя дурачить не дам.

И, осыпав дочь самыми жестокими упреками, она приказала им с Матильдой возвращаться во дворец, где и заперла их на двадцать ключей.

Дон Фернан и дон Хайме были в таком отчаянии, что, если бы не дон Франсиско, ответили бы такой же грубостью. Иллюминация и ужин исчезли мгновенно, как по волшебству. Графиня наговорила племяннику резкостей и, не увези он тотчас же обоих чертей (так она назвала этих кавалеров), дошла бы в разговоре с ними до таких крайностей, в которых после всем пришлось бы раскаиваться.