Качели судьбы

— Ненавидел? За что?

— Вот уж этого не могу сказать. Да и сама Лариса не верила, говорила: «Он, конечно, парень неприятный, но ненавидеть-то ему меня за что?»

— Так это было давно?

— Да, давно… В нашу молодость.

Может быть, голос у Сарматова был такой… особенный, интонации тревожащие. Но только показалось Кандаурову, что повеяло холодным ветром из глубокой бездны. Какой? Почему? Он не знал. Да и холод этот почуял не кожею, а чувствами. Ведь и сам он предполагал, что мотив убийства Климовой может уходить корнями в прошлое.

— Кто этот человек?

Сарматов покачал головой.

— Давайте я расскажу всё по порядку. Так будет понятнее.

Родители Ларисы, когда только поженились, жили на квартире. Снимали они комнату в коммуналке, в большом доме в центре города. Лишь после отец получил жильё от завода — сначала одну комнату, но уже свою собственную, а когда Лариса оканчивала школу — двухкомнатную квартиру. Но это было после, а родилась Лариса там, в той съёмной коммуналке, росла там лет до пяти. И очень полюбила — и она, и её родители, — своих соседей, одиноких стариков-супругов. Лариса рассказывала графу свои детское воспоминания: они часто забирали её из садика, водили гулять в сквер, старались купить что-то вкусненькое, читали книжки, на Новый год для неё наряжали ёлку. Вообщем, как настоящие бабушка и дедушка. Но особенно Лариса запомнила походы с Давидом Сигизмундовичем в оперный театр. Театр был почти рядом с домом, старик всю жизнь играл там в оркестре на валторне. Чёрный футляр с его инструментом маленькая Лариса прозвала «башмаком». Лариса поддерживала футляр ручками снизу, помогая нести его в театр. Там, за кулисами, она видела пьющую кофе Спящую Красавицу, играющего в карты Щелкунчика, а доктору Айболиту даже сказала, что курить вредно, он сам это должен знать… Но потом, когда она сидела в зале, слушала чудесную музыку, видела волшебные озёра с лебедями или дворец Спящей Красавицы, она, конечно, забывала, что там, на сцене, переодетые артисты…

Старики-соседи были одиноки. Их единственный сын, студент-третьекурсник, поехал летом с бригадой подзаработать на Север, там случилась какая-то история, он был осуждён и уже в тюрьме погиб. Эта трагедия произошла до появления в квартире Тополёвых, они о ней знали из рассказов соседей. Жили со стариками, как говорится, душа в душу: ни ссор, ни недоразумений. Во всём друг другу уступали и помогали. А мама Ларисы, тогда ещё молодая и неопытная хозяйка, так многому научилась у Прасковьи Васильевны: и готовить, и печь, и консервировать… И хотя давно Тополёвы уехали жить в другой район города, «своих стариков» никогда не забывали.

Лариса часто навещала их. Когда — по поручению мамы, когда — просто сама. Несколько раз бывал там с ней и граф. Нет, в квартиру он не поднимался, оставался ждать во дворе. Почему? И Лариса не звала, и сам он не хотел. Зачем ставить её и себя в двусмысленное, неудобное положение? Объяснять, кто он ей, женатый мужчина… Или врать…

Так было и в тот воскресный день. Да, Сарматов запомнил: воскресенье, весна, по-летнему тепло, они с Ларисой хотели провести этот день вместе, в городском парке, на аттракционах, в кино, в кафе… Какую очередную сказку он сочинил для жены — об этом он вспоминать не хочет. Встретились они с Ларисой в центре города, на станции метро. Но прежде, сказала она, ей нужно зайти к «нашим старикам», передать от матери какой-то свёрток. Они вошли во двор дома, она сказала: «Могу немного задержаться, если посадят чай пить — неудобно так сразу убегать. Но я постараюсь по быстрому. Не скучай!» Валерий отошёл к детской качели, закуривая и глядя ей вслед.

Лариса уже пробежала полпути, когда почти столкнулась с одним парнем, кивнула ему, здороваясь. Тот ответил и даже сделал было движение задержать её. Но девушка уже промчалась мимо, да и тот, похоже, передумал. Честно говоря, граф заметил этого парня ещё раньше — он вышел из того подъезда, куда направлялась Лариса. И, конечно, тут же забыл о нём. Но теперь стал смотреть.

А парень повёл себя странно. Он сначала пошёл быстро, словно побежал, потом резко замедлил шаги, но походка его стала скованной, напряжённой, как будто кто-то глядел ему во след и он знал это. Однако, — графу, стоящему в стороне, было это отлично видно, — никто за ним не наблюдал. Уже почти войдя в арку на выходе со двора, этот странный парень совсем остановился и вдруг резко обернулся. Он смотрел в спину Ларисе, которая уже входила в подъезд. Глаза у него были, как у затравленного зверя. Может быть, крысы?

— Знаете, — рассказывал Сарматов, — мне приходилось слышать, что загнанная в угол крыса преодолевает страх и становится агрессивна. Страх и ненависть, вот что было во взгляде того парня и во всём выражении его лица. До этого случая мне только лишь в книгах приходилось читать о том, как бывают красноречивы взгляды. А тут сам увидел. И о крысах вспомнил.

— Что было дальше?

— Ларисы уже не было видно, а он стоял и смотрел на подъезд. Я уже совсем решил, что будет её дожидаться, как вдруг он быстро ушёл. На меня, конечно, внимания не обратил. Когда Лариса вернулась, я ей всё рассказал. Но она только посмеялась. Сказала: «Вечно твои ревнивые фантазии! Просто парень с нашей литстудии. Пошли, не будем портить себе день…»

Граф, наверное, забыл бы об этом случае, если бы не было второго такого же, через полгода, осенью. Накануне Лариса предложила:

— Завтра у меня лекции окончатся в три, а занятие на центральной студии начнётся в шесть. Если хочешь, приходи к институту и мы три часика погуляем.

На студию с собой она его звать не стала, знала — бесполезно. Однажды он пошёл с ней — и как отрезало! Не мог видеть её в окружении этих молодых, весёлых, раскованных, умных, близких ей по духу ребят. Больно было.

Они встретились. Но прежде чем идти гулять, Лариса сказала:

— Заскочим к старикам? Это же рядом! Я обещала Давиду Сигизмундовичу достать одну книгу почитать, отнесу ему.

Граф остался ожидать её во дворе, и та, уже забытая им сценка, повторилась почти дословно. Он отошёл к пустой детской площадке, сел на маленькую скамейку, доставая сигареты и глядя Ларисе во след. Она шла к подъезду, а ей навстречу, оттуда, шёл тот самый парень. Вот они встретились, поздоровались, разошлись. На этот раз парень оглянулся почти сразу, дождался, когда Лариса скроется в подъезде, и заспешил к арке. Он пробежал почти рядом с графом, грязно ругаясь и повторяя с ненавистью:

— Сучка легавая! Сучка легавая!

Валерий не вскочил, не попытался его остановить — всё произошло неожиданно. Да и была у него подспудная мысль: «Пусть не знает, что я за ним наблюдаю и всё вижу».

И опять Лариса посмеялась над ним. Он, правда, не стал ей говорить о ругательствах и «сучке», может быть и зря. Вообщем, идею ненависти к себе девушка не принимала — не видела причины. Даже сказала, смеясь:

— А вот я сегодня у него сама спрошу, на студии.

Но он, почему-то испугавшись, стал отговаривать и даже согласился, что это всё его фантазия.

— И что, спрашивала она? — поинтересовался Кандауров. Но Сарматов этого не знал: Лариса ему ничего не говорила и к этой теме они больше никогда не возвращались.

— Так кто же это был?

— Лариса ещё тогда сразу назвала мне его имя. Но вскоре я выбросил его из головы и даже думал, что совсем забыл. Но несколько лет назад, когда этот человек стал мелькать и в газетах, и на телеэкране, я его узнал. Хотел даже Ларисе написать, напомнить. Но мы не переписывались… Теперь-то его все знают — Вадим Лесняк, друг и правая рука нашего «Реформатора».

— Вот как! Интересно… А что же это за дом? Адрес помните?

Викентия конечно удивило названное имя — оно было известным. Но по той же причине и разочаровало. Он ожидал от Сарматова большего, надеялся, что тот даст ему ключ к разгадке. А тот всего лишь вспомнил давний, сомнительной достоверности случай. Что-то ему показалось, что-то он почувствовал… Но профессиональная хватка не позволила Кандаурову сразу отступить. Нужно было из этой неясной информации выжать всё, что можно. Поэтому он и спросил, не ожидая, впрочем, ничего толкового, про адрес дома, где происходили встречи.