Каирская трилогия

14

Господин Ахмад Абд Аль-Джавад сидел за своим рабочим столом в лавке, и кончиками пальцев левой руки играл со своими изящными усами, как обычно делал всякий раз, когда его уносил поток мыслей, смотря в никуда. На лице его было некоторое удовлетворение и довольство. Несомненно, ему было приятно ощущать, что люди испытывают к нему симпатию и любовь. А если бы каждый день они ещё и демонстрировали ему доказательство своей любви, то он бы сиял от невыразимой радости.

Сегодняшний день принёс ему новое доказательство, ибо вчера ночью он был вынужден пропустить вечеринку, на которую его позвал один из друзей. И как только он уселся в своей лавке этим утром, к нему пришёл тот, кто звал его вместе с компанией других гостей, которые стали всячески упрекать его за то, что он отсутствовал вчера, и винить, что из-за него они утратили радость и веселье. Затем они сказали, что не смеялись от всего сердца так, как привыкли делать это вместе с ним, и вино не приносило им удовольствия, которое всегда было на пирушках с его участием, а собранию их не хватало — как они выразились — его духа. Он радостно попросил их повторить свои слова. Он сиял от удовольствия, но они восприняли это с упрёком, и он принялся горячо извиняться, правда, с некоторыми угрызениями совести, так как был склонен по натуре своей угождать приятелям. Ахмад искренне спешил насытить их из источника своей симпатии и дружбы. Безмятежность его почти было нарушилась, если бы не пылкое изъявление чувств друзьями, говорившее само по себе о великодушии и благосклонности. Да уж, пока в его сердце был источник — любовь, что притягивала к нему людей, а его — к ним, он наслаждался ликующей радостью и невинной гордостью; он словно был создан прежде всего для дружбы.

В этой любви было и ещё одно чудо — правильнее будет сказать, что это была любовь иного рода — она раскрылась ему сегодня на рассвете, когда к нему зашла Умм Али, сваха, и после разговора, который он вертела и так, и сяк вокруг главного, она сказала:

— Вы, конечно, знаете госпожу Нафусу, вдову хаджи Али Ад-Дасуки, которая владеет семью лавками в Аль-Маграбин?

Господин Ахмад улыбнулся, и инстинктивно сообразил, к чему клонит эта женщина. Сердце подсказывало ему, что она не только сваха на этот раз, но и посланница, которой завещана тайна. Разве не думал он иногда, что госпожа Нафуса заходит за покупками в его лавку на самом деле за тем, чтобы показать себя?.. Однако он хотел постепенно вовлечь её в разговор, пусть и ради забавы, и с явным интересом сказал:

— Вам лучше присмотреть ей добродетельного мужа. До чего же такие кандидаты редки!

Умм Али сочла, что достигла своей цели, и ответила:

— Из всех мужчин я выбрала вас. Что скажете?

Господин Ахмад звонко рассмеялся, радостный и уверенный в себе, однако решительно сказал:

— Я уже два раза женился; в первый потерпел неудачу, а во второй Аллах наградил меня удачей. И я не буду неблагодарным Аллаху за Его милость.

По правде говоря, благодаря своей несгибаемой силе воли он пока что успешно боролся с искушением вступить в брак, несмотря на многочисленные удобные случаи для того. Он вроде пока не забыл, что его отец, докатился до того, что женился то на одной, то на другой, не долго думая, сразу и несознательно. Богатство растратилось, свалились тяготы, и остались у него — единственного сына и потомка отца — какие-то гроши, с которыми не разбогатеешь. Затем благодаря собственному доходу и процентам зажил он безбедно, ни в чём себе не отказывая, и уже мог позволить себе тратить на развлечения и удовольствия, сколько душе было угодно. И как же теперь он мог предпочесть то, что его лишит блестящего, завидного положения, которое гарантирует и почёт, и свободу?!. Да, он не накопил для себя большого состояния, но не из-за недостатка средств, а из-за присущей ему щедрости: он растрачивал деньги и наслаждался тем, что было единственным препятствием к богатству. Он веровал в Аллаха всем сердцем, и эта вера вместе с его достоинствами наполняла его душу уверенностью, защищала от страха за своё имущество и за будущее, который нападал на многих других людей. Но его отказ от женитьбы не мешал ему радоваться жизни всякий раз, как выпадал шанс, а следовательно, он и не мог пренебрегать тем, что эта красавица, госпожа Нафуса, хотела сделать его своим супругом. Эта мысль подавляла в нём все остальные. Он глядел на своего помощника и клиентов отсутствующим взглядом и с мечтательной улыбкой.

И тут, улыбаясь, он вспомнил, что один из его приятелей сказал ему сегодня утром в шутку, намекнув на его элегантность и благоухание духов:

— Довольно, довольно, старик!..

Старик?!.. Ему же на самом деле всего-то сорок пять, однако слова те были сказаны с укором об этой мощной силе, цветущем здоровье, блестящих и густых чёрных волосах! Он по-прежнему ощущал в себе молодость, а не упадок сил. Словно силы его с годами только прибавилось, со всеми её преимуществами, в которых не было недостатка. Но он был смиренным и очень великодушным, пряча в себе тщеславие и самолюбование, и очень любил, когда его хвалили, словно своим смирением и деликатностью старался заслужить похвалу. Его товарищи, используя эту хитрую уловку, подстрекали его. Его уверенность в себе достигла того, что он стал считать себя самым сильным, красивым, элегантным и привлекательным мужчиной, но никогда ни для кого не был в тягость, а всё потому, что скромность была присуща его характеру, и из этой врождённой черты, словно источник изливались приветливость, искренность и любовь. По природе своей он склонялся к любви, но не гнался за большим, чем то, что получал. Инстинктивно его жаждущая любви натура тянулась к искренности, чистоте, верности и смирению. Все эти свойства притягивали любовь и благосклонность, словно цветок — мотылька, а потому можно было вполне справедливо сказать, что его смирение было проницательностью или самой натурой, точнее, его натура черпала эту проницательность в том, что внушал ему больше инстинкт, чем воля, и это было вполне очевидно, без всякой фальши и неестественности. Молчание о его достоинствах и сокрытие добродетелей (даже при том, что ходили анекдоты про его пороки и недостатки), было просьбой о любви, что милее его сердцу, чем хвастовство и выставление себя на показ, которые обычно отпугивают людей и вызывают зависть. Эта его благоразумная проницательность побуждала друзей отмечать то, что он совсем обходит стороной мудрость и скромность, а его качества раскрывались так, как он сам не мог бы раскрыть их, не пожертвовав лучшими сторонами своей натуры. Он обладал безупречным магнетизмом и наслаждался любовью других. Этим-то инстинктивным внушением он и руководствовался, даже когда дело касалось непристойной стороны жизни, на пирушках и весельях. Даже там его не покидали проницательность и чувство такта, как бы вино ни ударяло в голову. Он был наделён свыше жизнерадостностью, остроумием, тонким юмором и острой иронией, без труда оттеснявшими на задний план других участников вечеринки. Но при этом он мастерски руководил весельем, предоставляя арену для каждого и поощряя шутников и балагуров, даже если его звонкий смех и срывал их планы на успех. Он страстно желал, чтобы его шутки не оставляли у кого-то обид, а если момент и требовал нападать на товарищей, он старался загладить все последствия поощрением, заискиванием перед другом, пусть и с самоиронией. Он покидал собрания лишь когда у каждого собутыльника оставались самые лучшие воспоминания о том празднике, на котором от радости распирало грудь и покорялись сердца. Однако замечательное влияние его врождённой проницательности или находчивой натуры не ограничивалась одной только весёлой жизнью, нет, оно простиралось и на другие важные стороны его социального бытия, самым чудесным образом заявив о себе в его необыкновенной щедрости, и не важно, проявлялось ли это в пирушках, на которые он приглашал гостей время от времени в свой большой дом, или в подношениях, которые он раздавал всем нуждающимся, молившимся за успех в его делах или за него лично, или в благородстве и порядочности, готовности прийти на помощь друзьям и знакомым, которую он считал своим долгом, чем-то вроде опеки, пропитанной любовью и верностью. Они были тоже верны ему, но лишь когда того требовала необходимость — будь то совет, заступничество или какая-то услуга в разных рабочих, хозяйственных делах, а то и в лично-семейных, вроде помолвки, брака и развода. Да-да, он охотно возложил на себя эти обязанности, и исполнял их безвозмездно — только по любви — и был посредником, представителем кадия по брачно-семейным делам и адвокатом, и выполняя их (несмотря на всю их тяжесть), всегда считал, что жизнь полна радости и ликования.

Этот человек, которого природа столь щедро наделила социальными добродетелями, таил их в себе, как будто проявить их было для него огромной мукой. Он был достойной персоной, а когда погружался в собственные мысли, та стыдливость, что охватывала его в присутствии других, улетучивалась, и он долго наслаждался своими достоинствами, предаваясь тщеславию и самолюбованию. Потому-то он с истинным восторгом и стал вспоминать упрёк своих дорогих друзей и приглашение Умм Али-сводницы к радости и удовольствию, до тех пор, пока его уединение не нарушило острое сожаление. Он сказал себе:

— У госпожи Нафусы есть преимущества, которые нельзя сбрасывать со счетов… Её многие желают заполучить, но она захотела меня, меня… Однако я никогда не женюсь ещё раз. Это давно решённое дело, и она не из тех женщин, которые согласятся иметь отношения с мужчиной без женитьбы… И как нам встречаться?.. Если бы она подвернулась мне в другое время, не сейчас, когда австралийцы повсюду преградили все пути… Навязались они на нашу голову! Увы!

Его мысли прервал остановившийся у входа в лавку экипаж. Он с любопытством поднял глаза и увидел повозку, накренившуюся под тяжестью крупной женщины, которая медленно вышла из неё, насколько это позволяли ей складки её огромного и жирного туловища. Но сначала на землю ступила её чернокожая служанка, протянувшая руку своей госпоже, чтобы та оперлась на неё, спускаясь. Госпожа испустила глубокий вздох, словно обременённая тяжким грузом, и собираясь с силами, чтобы опуститься, вся затряслась, и сделала шаг в сторону лавки. Её служанка громким голосом — точь-в-точь заправский оратор — объявила о приходе своей госпожи:

— Молодой человек, пропустите госпожу Зубайду, царицу мира.

У Зубайды вырвался смешок, похожий на воркование голубки, и обращаясь к служанке обманчиво угрожающим тоном, она сказала:

— Да помилует тебя Аллах, Джульджуль… Царица мира!.. Разве такая добродетель, как скромность, тебе не знакома?

К ней тут же поспешил Джамиль Аль-Хамзави, оскалив зубы в широкой улыбке со словами:

— Добро пожаловать, нам следовало бы посыпать землю песком перед вами.

Ахмад встал, внимательно изучая её взглядом, в котором сквозили изумление и задумчивость, а затем, заканчивая слова приветствия своего помощника, произнёс:

— Да нет же, хной и розами. Но что же мы можем сделать, когда удача сваливается на нас так неожиданно?

Ахмад увидел, что его помощник собирается принести ей стул, но опередил его, сделав широкий шаг, который был больше похож на прыжок, и тот отошёл в сторону, маскируя улыбку на губах. Ахмад собственнолично подал ей стул, указывая ладонью, словно говоря: «Прошу вас». Однако ладонь его раскрылась — возможно, он даже и не почувствовал это — из последних сил, выпустив что-то, что он зажал пальцами, пока рука не распрямилась, словно веер. Возможно, он ощутил это, когда раскрыл свою ладонь и образ её огромного зада поразил его воображение: как он заполнит собой весь стул, переливаясь по обеим сторонам. Женщина поблагодарила его улыбкой. Лицо её, не покрытое хиджабом, было бледным. Она уселась на стул в своих сверкающих украшениях, и повернулась к служанке, сказав, обращаясь на самом деле не к ней, а к другому собеседнику:

— Разве я не говорила тебе, Джульджуль, что нет причины, что бы заставила нас добираться в эти края купить то, что нам нужно, когда есть такой роскошный магазин?

Служанка подтвердила слова своей госпожи:

— Вы, госпожа моя, как всегда правы. Поэтому-то мы и ходим так далеко, а ведь у нас есть великодушный господин Ахмад Абд Аль-Джавад!..

Госпожа наклонила голову, словно её напугало то, что сказала ей Джульджуль, и бросила на неё порицающий взгляд, затем вновь поглядела на Ахмада и на служанку, словно затем, чтобы взять его в свидетели упрёка, и сказала, пряча улыбку:

— Какой стыд!.. Я тебе говорила о магазине, Джульджуль, а не о господине Ахмаде!..

Проницательное сердце Ахмада почуяло, что благодаря разговору с этой женщиной атмосфера стала вполне дружелюбной, и в присущей ему бодрой манере инстинктивно подключился к нему, пробормотав с улыбкой на губах:

— И магазин, и господин Ахмад — это одно целое, госпожа.

Она кокетливо вскинула брови и ласково упрямясь, сказала:

— Но мы хотим магазин, а не господина Ахмада.

Казалось, что Ахмад был не одним, кто почувствовал приятную атмосферу, созданную дамой. Джамиль Аль-Хамзави то торговался с клиентами, то поглядывал украдкой на тело певицы, пока клиентки принялись осматривать товары, чтобы иметь возможность пройти туда-сюда перед дамой. Однако казалось, что её благословенный приход в магазин уже привлёк к себе взгляды некоторых прохожих. Ахмад попробовал подойти поближе к женщине и встать у двери, закрыв её своей широкой спиной от незваных гостей. Но даже это не заставило его забыть о чём они говорили, и, продолжая прерванный разговор, он сказал: