Как дела, молодой человек?

— Верно. 1650,5, — сказал я. — Ты в уме сосчитал?

— Да, в уме. Хочешь знать как? Есть такой способ, — сказал он, оживившись, и рассеянно взял со стола атлас. Кровь у меня застыла. Вот сейчас, сию минуту начнется скандал! Он держит атлас в руках... Может, пронесет, может, не раскроет... Все кончено. Он не раскрыл, но держал так некрепко, что коленки женщины высунулись. Открытка в руках у родителя... Караул! Сбегу! Не признаюсь ни за что! Он молчал, сердитый, растерянный, но мускулы на его лице странно дрогнули, как будто он сдерживал смех — так, во всяком случае, мне показалось.

— Что это?

Я инстинктивно встал; сейчас съездит по физиономии, пронеслось у меня в голове. Черт возьми, а мне-то как себя вести? Я ведь давно не получал затрещин.

— Что это?! — спросил он громче. Ну, знаете, мне это надоело. Будто он сам не видит. Все-таки я ответил, а то ведь опять скажет, что я дикарь.

— Ню.

— Вот как, ню. Просто ню. И все?

Я поднял одно плечо.

— Где ты взял это? — спросил он неожиданно спокойно.

— Купил.

— У кого?

— У одного парня.

— Ну и как... нравится?

Вопросик — лучше не надо.

— В основном, — идиотски ухмыльнувшись, ответил я.

— Что ж тебе здесь больше всего нравится? — спросил он небрежно.

Ну, я показал, что мне больше всего нравится.

— Юродствуешь? — спросил он мрачнея.

— Классный руководитель сказал, что женское тело лепили и рисовали тысячи раз. Потому что оно прекрасно.

— А классный руководитель случайно не советовал...

— Нет, что ты!.. Их было несколько. Я разорвал. Такая же халтура. Ничего общего с искусством. — Неожиданно взяв у него открытку, я разорвал ее в клочья, швырнул в печку и отряхнул ладони.

Он снова опустился на стул, закурил, уставился на паркет, и на лбу у него заблестели капельки пота. Я тоже сел и стал чертить в тетради поля.

— Надо бы уделять тебе больше внимания... — сказал он с оттенком горечи. — Но времени на это не остается.

— Не беда, — сказал я.

Он задумался и как будто забыл обо мне, но вдруг снова направил на меня дуло орудия.

— Я иногда замечаю, что у меня недостает сигарет.

Нашел чем удивить. Я, разумеется, корректно молчал.

— Тебе нравится?

— «Кошут»... по-моему, крепковаты, — сказал я.

— Нравится или нет?

— Не очень.

— Зачем же ты куришь?

Ну что тут ответишь? Что, когда куришь, вроде бы интереснее жить, к тому же сами взрослые только и делают, что пускают мне в рожу тучи дыма? Я старательно вычерчивал поля, а он, качая головой, снова задумался, пока не придумал следующий вопрос:

— А как у тебя с девочками? Нравится тебе кто-нибудь?

— Вот еще! — поспешно бросил я.

— В этом нет ничего постыдного, Андриш...

— А я и не стыжусь! — сказал я.

Тут он пошел трепаться насчет того, что это интерес естественный и что я не должен чувствовать себя виноватым. Виноватым? Что за чушь!.. Интересно, как это он с разговора о сигаретах перешел вдруг на тему о девочках.

Рассеянность его исчезла, и он начал прохаживаться по комнате с видом человека, попавшего в неведомые края и внимательно ко всему приглядывающегося. Я отложил тетрадь и стал за ним наблюдать. А так как он ни разу на меня не взглянул, наблюдать было очень удобно. Он открыл шкатулку из алюминия, которую я смастерил на уроке политехнизации — там лежали кой-какие наброски. Один был довольно удачный: голова старого рыбака с изрезанным морщинами лицом. Даже Чабаи его похвалил. Только усы, сказал Чабаи, уменьшают сходство с американцем; Хемингуэй бы наверняка обсмеялся, если б это увидел. А я возразил, что бояться мне особенно нечего, поскольку с Хемингуэем я встречаюсь не так уж часто. Затем родитель изучил роман, который я сейчас читал, потом стал по очереди брать с полки книги из серии «Путешествия вокруг света»; с особой подозрительностью он разглядывал книгу об Австралии, где на обложке красовалась меднокожая девушка. А на меня смотрел, как на памятник, который только что открыли. Я чуть было не растянул рот до ушей—-да что он прилип к этой бедной девушке! Наконец он с нею расстался, но положил отдельно; перелистал для вида автопроспекты, передвинул проспекты с образцами ракет и все поглядывал, демонстративно, на полуголую австралийку.

— Ты никогда ни о чем не спрашиваешь!

— Зачем спрашивать о том, что я и так знаю! — сказал я в общем довольно грубо, потому что никак не мог понять, почему он с таким упорством вертится вокруг этой темы. Да разве мы можем говорить с ним... об этом...

— Что ж, прекрасно, раз ты все знаешь!.. — сказал он обиженно и нервно. — Во всяком случае, тебе еще рано... Порнографические открытки... —- Лоб у него опять заблестел.

Я с озлоблением фыркнул: привет, опять открытка. Нашелся новый дрессировочный хлыст.

— Что? — спросил он с угрозой.

— Я ничего не сказал.

— Ты фыркаешь, как лошадь. Что бы там ни было, ты должен работать. Занимайся систематически спортом, и тогда...

— Чермея II вышибли из «Вашаша» за сексуальные излишества, — я сказал это только со злости: пусть знает, что я достаточно образован.

— Ну и что?

— Ничего.

— Черт знает, с кем ты дружишь. Чермей II, Левенте Лацо. Дома тебя никогда не бывает... Правда, и меня тоже...

Он хотел сказать что-то еще, у него уже губы шевельнулись, но не успел — стремительно процокали каблуки, и к нам влетела мама. Подбородок у папы дрогнул. Мама бросила жакет и сумку, и во всех ее движениях было столько заряда, что воздух вмиг превратился во взрывчатую смесь.

Эх, сидела бы Кати дома, чудный был бы громоотвод.

— Добрый вечер! Что вы делаете? — Мама так и впилась в нас обоих.

— Ждем ужина, — уже на взводе ответил папа.

Ну, начинается!

Мама велела мне накрыть на стол, принести тарелки и чашки. Вскоре она тоже явилась в кухню.

— Он очень издерган! — шепнул я ей, показывая глазами на дверь.

— Для меня это не новость, мальчик, — сказала она высокомерно. С папой же держалась неестественно дружелюбно. А он прислонился плечом к шкафу, как обычно делаю я.

– — Где Кати?

Папа насмешливо сообщил, что Кати на репетиции и что мама это прекрасно знает.

— Я совсем забыла, — сказала мама, стараясь не сорваться.

— Позвонить ты тоже забыла?

Она еще сдерживалась, но на ее лице уже проступили красные пятна. Она звонила, но телефон был занят.

— Всего две минуты, — заметил папа; разговорчивость его внезапно исчезла, и он не сказал, с кем разговаривал эти две минуты. А маму именно это больше всего терзало.

Ели молча. Я залпом выпил свое молоко, встал из-за стола, растянулся на диване и включил приемник. Я едва дождался, пока кончит гудеть. Наконец зазвучал джаз-орган, но папа нетерпеливо поднял голову, и я приглушил.

Мама сжимала руками виски, папа не желал ничего замечать и, отойдя от стола, разминал измятую сигарету.

— Скажи наконец... где ты была? — спросил он.

Мама захлопотала вокруг стола и принялась рассказывать о какой-то Жуже, с которой она полгода не виделась. В «Мечеке» столько дыма, хоть топор вешай — и теперь у нее трещит голова. Тут она смахнула на пол стакан, и он, хлопнув, как воздушный шарик, разбился вдребезги. Папа с демонстративным спокойствием стал собирать осколки.

— Что рассказывала Жужа? — спросил он.