Как много в этом звуке…

Надо же, как получилось — я прекрасно помнил и неудачливого квартиросъемщика Валика, и грустного рефрижераторщика Дедулю, и деликатного Игорешу, а вот Еремей почему-то вывалился из памяти. Начисто. Как и не было его никогда. И не повстречайся мы с ним сегодня, кто знает, так бы исчез. Понадобился бы долгий, заполночный разговор с ребятами, чтобы всплыл в чьем-то сознании его образ и все, что с ним было связано. Он как бы сошел с горячих плит набережной и, залитый слепящим солнцем, растворился в дрожащем от зноя воздухе среди пыльной листвы, вывесок овощных магазинов, сапожных мастерских, цветочных базаров…

Пропуская мимо себя торопящихся мужичков, я спешно припоминал все, что было связано с Еремеем. Он был пониже всех нас ростом, молчаливее, тогда уже носил очки, охотно смеялся. Да-да, он как бы поощрял нас смехом, и мы вольно или невольно стремились заслужить его улыбку. Значит, он тогда уже сознавал свое превосходство и смеялся не только вместе с нами, но еще и над нами, его, должно быть, потешали наши непомерные надежды, помыслы, мечты. Да, все-таки мечты, хотя я терпеть не могу этого слова. Мне за ним почему-то всегда видится пышнотелая, изнывающая от дури и жары девица, с нетерпением поглядывающая на дорогу — не пожаловал ли за ней принц в золотой карете.

Превосходства явного, безусловного у Еремея не было, но чувствовалось, что быть со всеми на равных ему мало. Мы еще не осознали необходимости ежедневных действий, ведь впереди была прорва лет, так стоило ли беспокоиться — будут результаты, будут! А его душа уже тогда жаждала успеха.

— Ты помнишь, какое вино мы пили тогда? — спросил Еремей, выйдя из магазина. — Как же оно называлось… Во! «Кабинет»! Помнишь? — Еремей требовательно уставился мне прямо в глаза.

— Прекрасное было вино! Красное, чуть терпкое, оно продавалось в странных бутылках, зауженных книзу… И золотистая этикетка.

— А «Хемус»! — воскликнул Еремей. — А венгерские десертные вина! Их продавали в гастрономе на набережной. Как же они назывались?.. Забыл. А этикетку помню — крупная лиловая кисть винограда на тускло-зеленом фоне…

— «Геме чебор», — подсказал я. — Или что-то очень похоже. Оно было чуть горьковатым от косточек, а цвет — густо-рубиновый, но совершенно прозрачный!

— Хватит! Не могу больше! — Еремей закрыл глаза, поднял голову и дурашливо завыл.

— Нет уж тех вин, — успокоил я его. — Да оно и к лучшему. Они ведь, помимо прочего, требовали здоровья больше, чем мы можем выделить им сегодня.

— А помнишь, как Дедуля «Хемус» обожал? Любил «Хемус», бродяга! Впрочем, он многое любил, слишком многое.

— Он многим восторгался, — уточнил я.

— Значит, вредно столько восторгаться, — заметил Еремей. — Невоздержанность в восторгах ничуть не лучше невоздержанности в питье, жратве, бабах! — Еремей заговорил отрывисто, даже с какой-то яростью, будто отвечал ненавистному противнику. — Когда пьешь сверх всякой меры, жрешь, как… У тебя все равно есть возможность оставаться дельным человеком. Если ты невоздержан в восторгах, значит, ты откровенный дурак.

— Восторженность может быть вызвана и молодостью, наивностью, хорошим самочувствием, разве нет?

— Затянувшаяся молодость говорит о затянувшемся развитии. Жаль Дедулю, жаль! На ровном месте лопухнулся! Не представляю, как он теперь сможет подняться! Да и сможет ли… Сомневаюсь.

— А что с ним случилось?

— Ты не знаешь? — живо обернулся Еремей. — Ну, старик, отстаешь! Похождения Дедули — это достояние человечества.

Мы подошли к перекрестку, подождали, пока пронесется поток машин. Лишь перейдя через дорогу, Еремей заговорил снова:

— Дедуля подался в рефрижераторщики, я же говорил. На такое дело, старик, от хорошей жизни не пойдешь. Это предел. А история нашего Дедули — это… Это черт знает что! — Еремей восторженно покрутил головой. — Обычный рядовой человек на подобное неспособен. Он будет всю жизнь из года в год тянуть лямку, ругать начальство, пить по вечерам портвейн… До тех пор, пока не захочется пить его и по утрам. Дедуля, конечно, выше всего этого. Ты помнишь, он был лучшим оператором телестудии? Во всяком случае, не худшим. — Еремею, видимо, показалось, что он сгоряча многовато отвалил Дедуле. — Что происходит дальше? Дедуля, наш железный, непробиваемый командор, влюбился. Позволил себе маленькую слабость. И надо же беде случиться — влюбился в бабу, в которую влюбляться не положено. Замужем она. В результате их возвышенная любовь стала отдавать обычным преступным сговором. Да, старик, и самые высокие, и самые низменные человеческие страсти при ближайшем рассмотрении оказываются одним и тем же. — Еремей, оглянувшись, посмотрел на меня. — И наступил час, когда нашему Дедуле не оставалось ничего другого, как прыгать из окна второго этажа в ухоженный, полыхающий пионами цветник! Борода по ветру развевается, глаза таращатся на мир без обычного восторга. А где осанка, где достоинство и невозмутимость?! Да, я не сказал самого интересного. В здании напротив какой-то оператор камеру проверял перед съемкой. Глядь, а в окне Дедуля маячит и явно собирается совершить нечто отчаянное. Оператор, не будь дурак, на Дедулю-то камеру и навел! И снял на пленку весь полет от начала до конца. И побег Дедули через кусты, и даже как оглянулся наш Дедуля напоследок, уже перемахнув через забор студии!

— А ты-то откуда все знаешь?

— В студию ходил. Да. Представился старым другом, что, в общем-то, соответствует действительности, предложил было на поруки взять… А там когда узнали, с чем я пришел, мне детектив этот и показали. Дедуля в главной роли. В итоге — с треском. Каково?!

— А я слышал, что он еще работал какое-то время на студии?

— Да, — подтвердил Еремей. — С полгода его держали из жалости. Потом он пошел в какой-то клуб детишек фотографии учить, но и оттуда вылетел. Не тому он, оказывается, детишек учил, не так, не на тех высоких примерах. В итоге стал Дедуля шофером. Но! Потерял прицеп с контейнерами и был отчислен по профнепригодности. Представляешь, поехал за грузом, а вернулся без прицепа, во дает, а?!

— И чем же кончилось?

— Треском, старик, опять треском! А как-то звонит… Ну, я, сам понимаешь, не мог отказать себе в удовольствии встретиться со старым другом. Встретились. Проводил его на вокзал, дождался отправления… Представляешь, до сих пор перед глазами: зарешеченное окно рефрижератора, а за грязным толстым стеклом маячит пухлая, несчастная, небритая физиономия нашего несравненного командора. Что творится с людьми, что творится! — Еремей покрутил соболезнующе головой, скорбно помолчал, вздохнул, выпустив большое розовое облако. — Ну, а сам-то как? Что-то ты бледноват… Не хвораешь? — спросил он, сочтя, видимо, печальную паузу вполне достаточной.

— Да ничего вроде, — смутился я. Не часто все-таки вот так твоим здоровьем интересуются.

— Бледноват ты, старик, надо бы тебе почаще на воздухе бывать. Точно не хвораешь? Смотри! А зарабатываешь как, хватает?

— Косо-криво, худо-бедно… — попробовал было я отшутиться, но Еремей со спокойной решительностью пресек мои попытки.

— Сколько? — спросил он твердо.

— Средняя по стране — как раз моя зарплата.

— Ты что, обалдел?! Это же не зарплата, это… Оплошал ты маленько, оплошал… Уж кто-кто, но ты… Прокололся где-то, проштрафился? Нет? Ну смотри… Да, а квартира? В порядке? Ты ведь когда-то в коммуналке жил? Выбрался? Ну, молоток! Вон Валик до сих пор по утрам очередь в клозет выстаивает… Как-то невтерпеж стало, двух бабуль отодвинул плечом и вошел. И дверь на крючок. Шуму было, господи! Бабули в товарищеский суд на него подали, представляешь? Хотел было Валик уклониться — не позволили. Чуть не силком притащили, каяться заставили! И это наш непреклонный Валик! Ладно, старик, пойдем, посмотришь на мою берлогу, на мою медведицу… Ты сам-то как, женат?

— Женат.

— Детишки есть?

— Есть.

— Мальчик? Девочка? — В голосе Еремея послышалось нетерпение и самую малость — раздражение.

— И мальчик, и девочка.

— Что-то, я смотрю, ты не очень разговорчив, а? — Еремей пристально посмотрел мне в глаза, словно желая убедиться в том, что я не скрываю от него ничего важного.

— Знаешь, хвалиться особенно нечем. Дети как дети. Тут я тебе не скажу ничего нового.

— Почему же, запросто можешь! — усмехнулся Еремей. — У меня-то детей нет… Все никак не соберемся. Да и не поздно ли собираться…