Как много в этом звуке…

Каждое слово было на месте, женщина знала, как себя вести, знала, какое впечатление производит. И тут возвышенную обстановку разрушил Еремей. Он прошел вперед и на ходу, как бы между прочим, похлопал красавицу по заду, этак хозяйски, поощряюще, как резвую лошадку. И тут же быстро глянул на меня — какова, мол?

Жена Еремея ничуть не смутилась, она не заметила жеста мужа. А мне стало легче. Попав в окружение изысканности и неуязвимости, невольно начинаешь опасаться самых естественных своих слов, желаний. Здесь же сразу все стало просто и понятно.

— Людмила. — Женщина протянула руку.

— Николай, — освоившись, я даже решился щелкнуть каблуками.

— О! Еремей о вас много рассказывал! Так что я вас хорошо знаю.

— Мы встречались так давно, что я иногда начинаю колебаться — да было ли это вообще.

— Напрасно вы так! — Людмила укоризненно покачала красивой головой. — Еремей часто вспоминает старых друзей, интересуется их успехами… Я даже могу их по именам перечислить, хотите? Дедуля, Валик, Игореша… Могу сказать, чем они занимаются, сколько за… — спохватившись, Людмила замялась на секунду, но быстро справилась с замешательством, — сколько за каждым из вас числится юношеских прегрешений. — Она улыбнулась озорно.

— Дедуля, Валик, Игореша — это лишь одна прослойка, причем самая неудачная, невезучая.

— Зато самая яркая! — сказал Еремей. Он уже разделся и стоял в прихожей перед нами в прекрасном сером костюме.

— Да, — согласился я. — Другие были менее заметны.

— Ведь вы когда-то крепко поругались с Еремеем. — Людмила погрозила нам пальчиком и, шурша халатом, прошла в комнату. И тут же появилась снова с большим махровым полотенцем — почет и уважение гостю. Повесив полотенце в ванной, Людмила оставила дверь открытой. — Гости бывают у нас не часто, но мы стараемся, чтобы у них возникло желание снова посетить наш дом, верно, Еремей?

— Полностью с тобой согласен. Даже целиком и полностью, как говорят наши уважаемые международные обозреватели. Особенно те, которые собираются за круглым столом. — Еремей снисходительно улыбнулся. — Думаю, пора и нам за круглый стол.

А мною вдруг начало овладевать непонятное оцепенение — ведь мы действительно разругались с Еремеем! Но в чем суть, из-за чего — не мог вспомнить.

А Еремей, выходит, ничего не забыл, до сих пор, оказывается, ворочалась в нем наша ссора, и что бы я ни говорил, он слышал те мои слова и отвечал, вольно или невольно, продолжая наш старый разговор… Что же мы тогда не поделили, разорвав любви живую нить? — как поется в одной трогательной песенке.

Из комнаты доносились голоса Еремея и Людмилы, они обсуждали дневные новости, говорили о телефонных звонках, какой-то телеграмме, невыполненном обещании, о скором успехе, дальней дороге, казенном доме, но чувствовалось, что не увлечены разговором, что идет обычный обмен накопившейся за день информацией и что оба ждут, когда я наконец появлюсь в комнате.

— Никола-а-ай! — послышался голос Людмилы, и она нетерпеливо выглянула в прихожую. — Мы вас ждем!

И я прошел в комнату.

Настороженно, будто переступил линию, за которой начинались неожиданности. Возникло ощущение, будто не было между нами двадцати лет и мы снова молодые и безжалостные, не сглаженные годами, не размякшие от разочарований. Мы будто снова оказались на горячих плитах набережной, но не было рядом Дедули, который болтался в поезде где-то между Магаданом и Прибалтикой, не было Валика, отстаивающего в тусклых коридорах коммуналки право пользоваться общим туалетом, Игореши, валившего деревья на просторах республики Коми, и не было других наших ребят, с которыми проходили мы неторопливо и значительно мимо заветного гастронома, отражаясь в его громадных витринах все вместе, во весь рост, являя собой некое одно существо, многоголовое и неспокойное. И каждая голова отстаивала свою истину, у каждой было свое понимание путей, по которым пойдет человечество.

Потом словно каким-то невидимым, бесшумным взрывом нас разбросало на тысячи километров, зашвырнуло в какие-то конторы, за канцелярские столы, втиснуло в толпы чужих людей, мы оказались на улицах незнакомых городов и несколько лет озадаченно оглядывались, привыкая, меняясь, смиряясь.

И, как знать, кто из нас во что превратился за это время?

Входя в комнату, я, кажется, увидел — а почему бы мне и не увидеть? — как где-то на туманных Курилах остановился на секунду и оглянулся на нас с Еремеем самый длинный — Вовка Горецкий, как оторвался от теодолита и взглянул сквозь вибрирующий воздух Вовушка Подгорный, намечающий корпуса будущего завода под Карачи, взглянул улыбчиво и лукаво, я увидел, как, мерно покачиваясь под стук колес, неотрывно и печально смотрел на нас Дедуля, и Мельник на минуту забыл об экономике развитого социализма, и Иваныч оторвался от необъятной рукописи и мысленно вылез из самолета, который только что мысленно посадил в тяжелейших условиях Кольского полуострова, и Игореша, завалив очередного таежного великана, глянул угрюмо сквозь запорошенные снегом ветки, и Валик обернулся, так и не опустив поднятый над головой половник, и Жорка, выдающийся специалист по газовым выбросам, оторвался на мгновение от молодой жены, будто мы с Еремеем грубо окликнули его… И вся эта толпа была здесь, в этой комнате, все выжидающе смотрели на нас.

— Присаживайся, — сказал Еремей, показывая на кресло.

В центре стола красовалась золотистая бутылка коньяка, купленная Еремеем совсем недавно на углу, вокруг расположились тарелочки с закуской, доступной далеко не всем и каждому, во всяком случае, куплена она была явно не в гастрономе на углу. А дальше, за пределами стола, простиралась комната. Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять — мне нужно примерно три года, чтобы заработать на такое убранство. Да, примерно три года с условием, что я откажусь от еды, питья, буду донашивать старую одежку и ездить в общественном транспорте исключительно «зайцем».

— Как вам у нас нравится? — спросила Людмила почти простодушно.

— Потрясающе! — искренне ответил я. — Вам нельзя приглашать неподготовленного человека. Не у каждого психика выдержит подобное.

— За старые добрые времена! — тонко улыбнулся Еремей. Он щедро наполнил довольно объемистые рюмки.

— Не возражаю. Но неужели они были?

— То, что вы у нас, как раз и доказывает — такие времена действительно были, — с улыбкой заметила Людмила и первая выпила. И сразу повеселела, раскраснелась, стала еще красивее, хотя казалось бы — куда больше?

Отставив пустую рюмку, Еремей откинулся в кресле. К еде он почти не притрагивался, и через несколько минут на его щеках вместо морозного румянца проступил румянец от коньяка. Еремей чуть размяк, улыбка его слегка поплыла, смазалась, лицо потеряло жесткость, словно пополнело, да и сам Еремей теперь казался отяжелевшим.

— Вот так и живем, — проговорил он. — Живем, хлеб жуем… Послушай, а чем ты занимаешься, на какие шиши живешь?

— Шиши, они и есть шиши.

— Это верно! — охотно рассмеялся Еремей. — Это верно, — повторил он и положил руку жене на колено. Красивое, между прочим, колено. Потому и положил. Потому оно и открытым оказалось, если уж откровенно. — Старик, — сказал Еремей, — как ты объяснишь, что никто из вас так и не выбился в люди? — Он спросил это легко, беззаботно, простодушно, как бы продолжая разговор. Но по его напряженному взгляду, дрогнувшей руке с бутылкой можно было понять: вот оно — главное.

— Так никто ничего не добился? — удивленно спросила Людмила.

— А ведь способные были ребята, — проговорил Еремей раздумчиво, как бы перебирая мысленно фотографии ребят. Он взял вилку, долго кружил ею над столом, наконец вилка ринулась вниз, ухватила какую-то дичь и понесла ко рту Еремея. — Сколько запалов, планов… Неужели за этим ничего не было, кроме задора молодости, а, Коля?

— Выходит, сошли ребята с дистанции? — спросила Людмила, но уж как-то очень кстати она опять подхватила слова мужа.

— Сошли, старуха, — горько сказал Еремей. — Сошли. Кое-кто еще держится, цепляется, бодрится…

— Но Коля вот не сошел! — подмигнула мне Людмила.

— И Коля сошел, — обронил Еремей негромко, будто про себя.

— Не надо, Еремей, — сказал я. — Не надо.

— Почему? — живо спросил он. — Ты обиделся? — Он улыбнулся широко, неуязвимо. Удар нанесен, теперь он может облегченно вздохнуть и смахнуть пот со лба.

— При чем тут обида?.. Скажи, чем ты займешься, когда я уйду?