Как много в этом звуке…

— Чем займусь? Телевизор включу… Между прочим, очень удачный экземпляр попался, цвет отличный! Хочешь посмотреть?

— Вот видишь, Еремей…

— Что видишь? Ты о чем?

— Ты первым сошел с дистанции, Еремей. Первым.

— Он сошел?! — ужаснулась Людмила. — Да у него аппетиту на троих!

— Очень может быть. Но с дистанции он сошел так рано, что я иногда думаю — да выходил ли он на старт? Еремей, ты всегда стоял в толпе зрителей. Не тебе судить ребят. Не тебе.

— Хорошо, — медленно протянул Еремей с таким выражением, будто его вынуждают говорить не очень приятные вещи. — Хорошо. Ты вот тогда прямо с набережной на Сахалин улетел. Было? Было. Не будем уточнять, что тебя заставило. Пусть останется глубокой тайною.

— Никаких глубоких тайн. Моя добрая воля, мое доброе на то желание. Можешь назвать это маленькой слабостью. К Сахалину. За туманом, старик, за туманом. И за запахом тайги.

— Пусть так. Что ты там нашел? Истину, деньги, друзей, судьбу — что ты нашел? Ну, скажи, скажи! Нашел? Ну? Нашел?! Ничего ты не нашел! — вдруг сорвавшись, выкрикнул Еремей. — Ни фига! Уехал нищим и нищим вернулся. Что у тебя за душой? Что дает тебе право спокойно рассуждать о чем бы то ни было? За что ты уважаешь себя? Зарплата, квартира, одежка — все среднестатистическое, то, что дает государство по бедности твоей. Ну, скажи, скажи! Что ты глазами-то сверлишь? Не робей, после коньячка-то оно и грех робеть! Помнишь, у меня сотню одолжил? Конечно, помнишь, такие вещи не забываются. Ты же мне долг по пятерке отдавал!

— Надеюсь, не ошибся, все отдал?

— Пятерки все. Но сотни я так и не увидел. Как и не было сотни.

— Тебе еще раз ее отдать?

— Не сердись, Коля, но я опять ее не увижу. Теперь-то трояками отдашь, а? Признай, Коля, что на данный момент похвастать тебе нечем.

— Похвастай ты.

— Это все. — Еремей простовато окинул взглядом комнату, положил руку на колено жене. — Но! — Он поднял указательный палец, предостерегая меня от поспешных выводов. — Именно к этому я и стремился. Именно к этому. Сечешь разницу? Я никогда не рвался в заоблачные выси, а самолюбие свое кормил пищей простой, натуральной, полезной для здоровья.

Еремей поднялся, подошел к стенке, открыл замысловатую дверцу, причем встал как-то неудобно, наискосок, чтобы мне было видно — в баре у него, в этом небольшом ящичке с зеркальными стенками, множество диковинных бутылок. Взяв одну из них, Еремей вернулся, поставил бутылку на стол и сел в кресло. Бутылка была уже открыта, и он снова налил в рюмки. Коньяк оказался не из простых — «Двин». Такой встретишь не часто. Но, отпив глоток, я понял, что это не «Двин». За золотистой этикеткой скрывался дешевенький коньячишко, от которого болит голова и тянет в желудке. Поверх рюмки я посмотрел на Еремея. И встретился с его настороженным взглядом, прикрытым стеклами очков.

— Так вот о разнице. — Еремей облегченно перевел дух, решив, что его фокус с переливанием коньяка удался. — Я всегда был среди вас белой вороной. Да-да, не отрицай. Я казался трезвым, скучным, занудливым. А вы шумно ломились в будущее. И вот мы в будущем. И что же видим вокруг себя?

— Да! — с подъемом поддержала Людмила. — Что же мы видим?

— Мы видим маленький конфуз… — Наслаждаясь нашим вниманием, Еремей повертел рюмку. — Мы видим, что люди, которые так стремились в это почти недостижимое будущее и наконец-то ворвались в него, попросту не знают, как им быть дальше. Они не прочь вернуться назад, на теплую набережную, к тому гастроному, к прежним милым забавам и пустым трепам. Им не столько нужно было это будущее, сколько болтовня о чем. Я прав?

— На этот раз нет, Еремей. — Я долго принюхивался к рюмке, потом взял бутылку из-под «Двина» и принялся внимательно ее рассматривать, вчитываться в этикетку. Конечно же, она оказалась слегка потертой, видно, не один раз Еремей угощал гостей «роскошным» коньяком. — Конечно, ты не прав и сам прекрасно это знаешь. — Я поставил бутылку на стол, подальше от себя, и больше не смотрел на нее, будто сделал окончательный вывод.

— Отчего же сломались ребята?

— Никто не сломался, Еремей. Да, у некоторых были неприятности, но ребята выдержали. Кто сломался? Я знаю только одного.

— Кто же это?

— Да ты, Еремей, Ты. Хвастаешься тем, что у тебя никогда не было никаких стремлений? Этим не хвастают, этого стыдятся. И потом, они у тебя были. Не надо так легко отрекаться от них. Чего не бывает, вдруг снова взыграет старое, а? Я уверен, что в одном из этих красивых шкафчиков сложены твои старые тетради, блокноты, рукописи… А, Люда? — быстро спросил я.

— Да-а-а, лежат, — растерянно ответила Людмила.

— Достань их, Еремей, может, еще не поздно? Теперь-то, когда есть берлога, есть красивая и заботливая жена…

— Заткнись! И не лезь куда тебя не просят. Заткнись, — повторил Еремей тихо. — Не твоего это ума дело.

— Как будет угодно. — Я посмотрел на часы, чтобы всем стало ясно — пора заканчивать. — Ты, Еремей, первым бросил наши игры. Не потому, что они казались тебе такими уж глупыми, — боялся проиграть. Я не жалею, что тогда был таким, а не иным. И никто из ребят не отрекся от себя тогдашнего. Не удалось прыгнуть выше головы? Ну что ж, еще не все потеряно.

— Нет, старик! — прервал меня Еремей. — Все. Поздно. Конец. Отпрыгались. Но ты так и не ответил — почему никто ничего не достиг? Неужели все были столь бездарны?

— Ты опять за свое… А почему, собственно, они должны были достичь чего-то такого, что поразило бы твое воображение? Они занимаются своим делом. Для успеха недостаточно одних лишь способностей. Может быть, ребятам не хватило чего-то другого — настырности, хватки, пронырливости?

— Именно тех качеств, которыми обладаю я? — спросил Еремей, побледнев.

— Еремей! — укоризненно воскликнула Людмила. — Нельзя же так. О присутствующих не говорят.

— Их имеют в виду!

— Не надо, Еремей… Успокойся. Ребята не были бездарны, ты это знаешь. Помнишь чеканки Дедули? Их брали для продажи в художественный салон. Ведь брали!

— Ого! — расхохотался Еремей. — Нет, Коля, нет! Молодые кровя играли. А время все расставило на свои места. Иваныч пишет романы, которые никому не нужны, Игореша сидит за взятку, Дедулю в закрытой конуре по стране возят, Валик сотрясает основы кухонной морали, ты… Хотя нет, о присутствующих не говорят. Их имеют в виду. — Еремей откинулся в кресле, скорбно покачал головой. — Жаль. Ребята были неплохие. Время провести, бутылку распить, по набережной пройтись… Но хороший парень — не профессия. Жаль.

— Лукавишь, Еремей. Тебе их не жаль. Тебе нужны их неудачи, потому что они оправдывают, прости… Тебя.

— Меня?! — восторженно ужаснулся Еремей. — Оглянись!

— У тебя неплохая квартира, да. Но о чем это говорит? Это говорит о том, что у тебя неплохая квартира. И все. Больше ни о чем. Ну, может быть, еще о том, что у тебя есть знакомые в мебельном магазине.

— Да не принимайте вы все это к сердцу! — воскликнула Людмила. — Он всегда говорит одно и то же… Был у нас как-то ваш знаменитый Дедуля, и опять все о том же разговор пошел — почему сломались ребята, почему бездарными оказались… У Еремея одна тема разговора.