Как писать хорошо. Классическое руководство по созданию нехудожественных текстов
Шрифт:
Ветер в Джуно такой, что пешеходу с ним не совладать: даже если набычишься и бросишься ему навстречу, он тебя остановит. Вдоль улиц стоят перила, по которым сенаторы и делегаты затаскивают себя на работу. За последние несколько лет на горном хребте над городом не раз устанавливали анемометры с пределом измерения скорости в 200 миль в час. Бешеные восточные ветры сначала загоняли их стрелки в конец шкалы, а потом сносили и сами приборы. Погода здесь не всегда такая аховая, но именно под влиянием климата сформировался весь город: Джуно состоит из плотно сбившихся в кучу зданий и по-европейски узеньких улочек на горных склонах у соленой воды…
Желание Харриса перенести столицу укрепилось за эти два года [проведенные в сенате штата Аляска]. Сессии начались в январе и продолжались по меньшей мере три месяца, и у Харриса возникло, по его словам, «ощущение полной изоляции и беспомощности. Люди не могли до меня добраться. Я был словно в клетке. Я каждый день говорил с лоббистами, упорно стоящими на своем. Каждый день с одними и теми же. Там явно не хватало воздуха».
Мы сразу понимаем, до чего странен этот город, столь не похожий на прочие американские города. Законодатели имели возможность перенести столицу в Анкоридж — там чиновники по крайней
Почти все американцы мигом признают Анкоридж своим, потому что Анкоридж — это та часть любого города, где из него, лопнувшего по швам, вываливаются забегаловки с фастфудом. Порой Анкоридж прощают во имя первооткрывательства: сначала стройка, потом цивилизация. Но это не пограничный город. Он практически никак не связан с окружающей средой. Его принесло сюда ветром — этакую американскую спору. Возьмите огромную формочку для печенья, опустите ее на Эль-Пасо, прижмите — и вырежется что-то вроде Анкориджа. Анкоридж — это северная окраина Трентона, центр Окснарда, кусок Дейтон-Бич без вида на океан. Это сгущенный, быстрорастворимый Альбукерке.
Что делает Макфи? Он схватывает саму сущностьДжуно и Анкориджа. Если вы пишете о путешествиях, ваша главная задача — уловить сущность места, в которое вы попали. На протяжении многих лет бесчисленные авторы пытались приручить реку Миссисипи, уловить самое душу этой могучей водной магистрали, в которой жители срединных районов Америки так часто видят орудие Божьего гнева. Но никто не преуспел в этом больше, чем Джонатан Рейбан, объехавший штаты Среднего Запада после обширных наводнений, вызванных разливом этой реки. Вот как начинается его статья:
Когда подлетаешь к Миннеаполису с запада, все выглядит как чисто теологическая проблема.
Бескрайние миннесотские равнины расчерчены на фермы будто по линейке, и сюрпризов в этой картине не больше, чем на чистом листе миллиметровой бумаги. Каждая канавка, каждая гравийная дорожка протянута строго вдоль географической параллели или меридиана в точном соответствии с системой государственной топографической съемки. Фермы прямоугольные, поля и дома тоже — а если бы вы могли снять с этих домов крыши, то увидели бы семьи, сидящие за прямоугольными столами в самом центре прямоугольных комнат. Правильные обитатели этой правильной лютеранской страны раздели природу, обрили ее наголо и распяли на прямоугольной раме. До боли хочется увидеть какую-нибудь мятежную кривую или пятнистое поле, где при попустительстве беспечного хозяина выросли вместе кукуруза и соя.
Но беспечных хозяев тут не бывает. Весь ландшафт словно вопиет в ваших глазах — так же как и в очах Господа Бога — о невероятной праведности здешнего населения. У нас здесь баловаться не принято, говорит он; мы простые честные люди, хоть сейчас на небеса.
Потом внизу показывается река — широкая тень, которая ползет по этой шахматной доске неуклюжей змеей. Вся в прихотливых изгибах, с заболоченными черными рукавами и веретенообразными зелеными островами, Миссисипи служит богобоязненному Среднему Западу наглядным напоминанием о грешной и упрямой природе. Подобно вспыльчивости Джона Кальвина, это дикий зверь в самом сердце мирной страны.
Те, кто живет на реке, без всякой нарочитости говорят о ней как о существе одного с ними пола. «Миссисипи надо уважать, не то он тебя проглотит», — ворчит старый диспетчер шлюза. «Она буйная — столько народу тут сожрала», — жалуется официантка в прибрежном ресторанчике. В словах Элиота о том, что река внутри нас (а море вокруг нас), отражена некая будничная истина о Миссисипи. Здешние жители и вправду видят в этом взбаламученном потоке воплощение своих беспокойных, мятущихся душ. Когда они хвастаются перед чужаками строптивым нравом своей реки, ее жаждой топить и разрушать, в этом как будто слышится: дайте мне только волю, я и не то натворю… я знаю, как это приятно.
Что может быть лучше для автора нон-фикшн, чем жить в Америке? Наша страна бесконечно удивительна и разнообразна. О чем бы вы ни писали — о городе или о провинции, о востоке или западе, — у каждого места есть свой уникальный облик, население и культурный контекст. Найдите эти отличительные черты. В трех нижеприведенных отрывках изображены уголки Америки, между которыми как будто бы нет ничего общего. Однако в каждом случае автор снабжает нас такими точными образами, что мы словно попадаем туда сами. В первом фрагменте, взятом из книги Джека Агуэроса «На полпути к Дику и Джейн: пуэрто-риканское паломничество» (Halfway to Dick and Jane: A Puerto Rican Pilgrimage), описывается нью-йоркский район, где писатель провел свое детство, — там жили латиноамериканцы и в пределах одного квартала сосуществовали разные миры:
В каждом классе было с десяток ребят, которые не говорили по-английски. Отношения между чернокожими, итальянцами, пуэрториканцами внутри класса были хорошие, но мы знали, что на чужую территорию лучше нос не совать. Порой мы не могли свободно гулять даже по своему кварталу. На Сто девятой к западу от фонарного столба властвовали «Латинские тузы», а к востоку — «Сенеки», «клуб», в который входил и я. Ребята, не говорившие по-английски, получили прозвище «Морские тигры»: была такая популярная испанская песенка. Кроме того, «Морским тигром» и «Морской акулой» назывались два корабля, которые курсировали между Сан-Хуаном и Нью-Йорком и привозили к нам с острова множество иммигрантов.
Наши владения граничили с чужими. Третья авеню и восточней — итальянцы. Пятая и западней — черные. К югу на Сто третьей улице был взгорок, который местные называли Кунис-Хиллом. Когда вы добирались до его вершины, происходило нечто странное: дальше начиналась Америка, поскольку южнее обитали «американцы». Дик и Джейн [9] не умерли — они жили припеваючи в соседнем, более богатом районе.
Когда мы, пуэрто-риканские дети, шли купаться в бассейн в Джефферсон-парке, мы знали, что рискуем нарваться на итальянцев и схлопотать как следует. И когда мы шли в церковь Ла-Милагроса в Гарлеме, то знали, что рискуем нарваться на черных и схлопотать как следует. Но если мы заходили за Кунис-Хилл, то рисковали нарваться на раздраженные, неодобрительные взгляды и вопросы полицейских вроде «Что вы делаете в этом районе?»
или «А не отправиться ли вам домой, ребята?».Домой! А ведь в школе я написал столько сочинений об Америке! Разве теннисные корты Центрального парка не были частью моего дома, хоть я и не умел играть? Неужели мне нельзя было посмотреть, как играет Дик? Разве эти полицейские не должны были защищать и меня тоже?
9
Дик и Джейн — герои популярной серии книжек, по которым американские дети учились читать в середине XX в.
Теперь перенесемся отсюда в маленький городишко на востоке Техаса, почти на самой границе с Арканзасом. Этот очерк Пруденс Макинтош был опубликован в Texas Monthly —ежемесячнике, уважаемом мною за ту дружелюбную открытость, с которой она и ее коллеги-техасцы водят меня, манхэттенца, по всем уголкам своего штата.
Постепенно я осознала: многое из того, что в детстве казалось мне техасским, на самом деле характерно для всего Юга. Знаменитые мифы о Техасе имели мало отношения к моей части штата. Я знала кизил, мелию, индийскую сирень и мимозу, но никогда не видела голубых люпинов и «индейских кистей». Хотя в моем городе проходили Ярмарка четырех штатов и родео, я так по-настоящему и не научилась ездить верхом. Ни один из тех, кого я знала, не носил ковбойских шляп и сапог, да и вообще ничего, кроме самой обычной одежды. Владения известных мне фермеров именовались не «ранчо», а «усадьба старика такого-то», и над их воротами не красовалось хозяйское тавро. Улицы моего города назывались Лесная, Сосновая и Оливковая, а не Гваделупа и не Лавака.
Отправимся еще дальше на запад — в местечко Мьюрок-Филд в калифорнийской пустыне Мохаве, настолько суровой и безлюдной, что ВВС США, поколение назад поставившие себе задачу преодолеть звуковой барьер, выбрали ее для испытаний новой техники. Об этом рассказывает Том Вулф в блестящих первых главах «Битвы за космос»:
Это было похоже на ископаемый ландшафт, почему-то не затронутый эволюцией земного рельефа. Повсюду простирались гигантские высохшие озера — самое крупное из них носило имя Роджерс. Кроме полыни, здесь росла только юкка — уродливые скрюченные деревца, смахивающие на помесь кактуса с японским бонсаем. Стволы у них зеленые, будто окаменелые, а ветки невероятно корявые. В сумерках силуэты этих карликовых деревьев на фоне ископаемого пейзажа казались каким-то артритическим кошмаром. Летом температура запросто подскакивала до сорока с лишним градусов, а поскольку дно высохших озер укрывал песок, здесь случались песчаные бури почище африканских. По ночам холодало чуть ли не до нуля, а в декабре начинались дожди, сухие озера наполнялись водой на несколько дюймов, из ила выползали вонючие доисторические креветки, а из-за гор, с океана за сотню миль отсюда, прилетали чайки, чтобы клевать этих извивающихся реликтовых тварей. Зрелище было незабываемое…
Когда ветер гонял эти несколько дюймов воды по озерному дну, оно становилось идеально гладким и ровным. А весной, когда вода испарялась и солнце выкаливало землю досуха, эти бывшие озера превращались в самые лучшие на свете посадочные площадки естественного происхождения — а заодно и самые просторные, размером в целые мили, так что пилоты могли ошибаться сколько угодно. Именно это и нужно было военным для осуществления их замыслов…
Если не считать ветра, песка, юкки и перекати-поля, в Мьюроке не было ничего, кроме двух стоящих бок о бок ангаров из рифленого железа, пары бензоколонок, одной-единственной бетонированной взлетной дорожки, кучки крытых рубероидом лачуг и нескольких палаток. Офицеры жили в лачугах, именуемых «казармами», а мелкая сошка обитала в палатках, мерзла ночью и поджаривалась днем. На каждой из ведущих сюда дорог торчала сторожевая будка с солдатами. Целью тех, кого армия отправила в это богом забытое место, было создание сверхзвукового реактивного самолета и ракетоплана.
Попрактикуйтесь в написании подобных статей о разных местах — и когда я говорю «разные места», это не значит, что вам непременно надо отправиться в Марокко или Момбасу. Пойдите в ближайший торговый пассаж, или в спортивный комплекс, или в центр ухода за детьми. Но о каком бы месте вы ни писали, посещайте его до тех пор, пока не поймете, в чем состоит его уникальность. Обычно она кроется в сочетании самого места с людьми, которые там живут или часто бывают. Если речь идет о спортивном комплексе, эта уникальность будет заключаться в единстве царящей в нем атмосферы и его завсегдатаев. Если об иностранном городе — в единстве его старинной культуры и нынешнего населения. Постарайтесь ее найти.
Большим мастером по части таких поисков был англичанин Виктор Притчетт, один из самых ярких и разносторонних авторов нон-фикшн. Посмотрите, что он сумел выжать из своей поездки в Стамбул:
Стамбул так много значит для нашего воображения, что реальность сбивает с толку большинство путешественников. Мы не можем выкинуть из головы пресловутых султанов. Мы ждем, что они вот-вот появятся перед нами — сидящие по-турецки на своих диванах, усыпанные драгоценностями. Помним мы и сказки о гаремах. Но правда в том, что Стамбулу нечем похвастаться, кроме своего расположения. Это город крутых, шумных мощеных холмов…
В основном здесь торгуют тканями, одеждой, чулками, обувью — продавцы-греки выскакивают из лавок с развернутым куском материи, едва завидев потенциального покупателя, турки спокойно ждут. Орут носильщики, и не только они; вас теснят лошадьми, пихают огромными тюками, и сквозь все это вы видите одно из самых чудесных местных зрелищ — скромного юношу с латунным подносом, подвешенным на трех цепочках, и стоящей точно посередине подноса чашечкой чая. Он никогда не прольет его; невзирая на окружающий хаос, он спешит к хозяину, сидящему на пороге своей лавки.
Скоро вы понимаете, что в Турции есть люди двух типов: те, кто носит, и те, кто сидит. Нигде больше не умеют сидеть так спокойно и безмятежно, с таким знанием дела; турок сидит всем своим телом с головы до пят; сидит даже его лицо. Он сидит так, словно унаследовал это искусство от поколений султанов, без устали практиковавших его на Дворцовом мысе. И нет для него ничего приятней, чем пригласить вас посидеть в его лавке или конторе вместе с ним и пятью-шестью другими сидящими: несколько вежливых вопросов о вашем возрасте, семейном положении, количестве детей и других близких родственников, о том, где и как вы живете, — а потом, вторя другим сидящим, вы прочищаете глотку, отхаркиваясь с усердием, невиданным в Лиссабоне, Нью-Йорке и Шеффилде, и присоединяетесь к общему молчанию.