Как рассказать… Книга для школьного и семейного чтения
Шрифт:
Приказ сыну:
– Повторяй за мной. Заступник мой еси и прибежище моё, Бог мой, и уповаю на него…
– И уповаю на него, – повторял мальчик, испуганный, оглушенный, всё тесней прижимаясь к матери – единственной защите.
– Не убоишься от страха ночного, от стрелы летящая…
Большая, похоже, что стокилограммовая бомба уже с воем летела к земле. Господь отвёл: она ударила рядом с погребом. Но разом обрезалось всё: тёплое материнское тело, молитва, тёмный погреб.
– В крове Бога Небесного водворится…
Мальчик лежал на земле живой, но голый, будто снова рождённый. Лишь ленточки туго застёгнутых обшлагов на запястьях
Вокруг всё так же грохотало; горела земля. Нарастал, до боли врезаясь в голову, прямо в мозг, пронзительный вой сирены пикирующего бомбардировщика. Земля от ударов вздрагивала, ощутимо колыхалась и, казалось, вот-вот должна была вовсе разверзнуться, принимая и хороня в себе всё живое и мёртвое без разбору. Теперь уже навсегда.
Дворовый пёс Трезор, услышав детский скулёж, пересилил страх и выбрался из норы. Отыскав мальчика, он прикрыл его, прижимаясь своим тёплым, мохнатым телом и тоже поскуливая от смертного страха. Так они и лежали в летней ночи, в красных отсветах полыхающих факелами окрестных домов, сараев, в багровом высоком зареве горящего города, раз за разом содрогаясь вместе с землёй от бомбовых взрывов, которым не было конца и которые, казалось, искали их, подступая всё ближе и ближе.
Всё это было. Давным-давно, целый век назад. Было, но иным быльём поросло. И лишь порою, как нынче, случайно, вдруг поднималось и виделось так ясно, что начинало сердце щемить от жалости и боли. Страха не было, а боль – настоящая. И жалость настоящая: к мальчонке, к маме, к Трезору, к Лутошкиным…
Вот и нынче этот стишок: «Помню, как жили мы с мамой родною…» Стишок задел, царапнул. Пошло вспоминаться одно горше другого. И даже ночной сон – не спасенье: рваный и зыбкий, словно то самое забытье в багровом зареве. Его оборвал лишь утренний телефонный звонок, не сразу услышанный. И потому спросил его сын:
– Ты там живой, Дед? Долго спишь! Не болеешь?
Утренние разговоры отца с сыном были длиннее вечерних.
– Вроде живой. А про болезни доктора знают. Собираюсь кровь сдавать. Анализы. На той неделе надо к врачу, на проверку. Вот он всё и скажет: живой я или нет.
– Понятно. К нам сегодня приедешь? – спросил сын.
– Не знаю. Ни Ольга, ни сватья пока не звонили. Скажут, значит, приеду. Нет, значит, весь день буду на даче. С водопроводом замучался. Экскаватор траншею прокопал. Но её надо зачистить. А к дому и вовсе копать да ломом проход пробивать.
Сын лишь вздохнул. Дела у отца дачные – нескончаемые. Только-только разделался с газом, котлом, системой отопления, которой лишь мышей греть. Зимой на дачу не ездили. С газом разделался. Теперь – водопровод. А ведь вода на участке своя: скважина, насос. Чего ещё надо? Но что-то отцу доказывать бесполезно. Тем более у старика довод веский: «Я же вас не заставляю. Я – сам». А этот «сам» – с немалыми годами, тяжкой хворью, чередой операций. И глаза видят всё хуже. Но всё тот же азарт: «Вам ничего не надо, а детворе пригодится. Спасибо скажут… Вспомянут деда…»
Сын усмехнулся и словно увидел отца там, у телефона: худое лёгкое тело, шапка седых, вечно нестриженых волос, костистые руки с плоскими цепкими пальцами. Увидел. Жалея, вздохнул. А через минуту смеялся над новой затеей старика, которую тот, оказывается, не забыл.
– Ты насчет Плесистова узнал? Я же просил тебя. Ты обещал…
Сын
рассмеялся:– Дед, ты когда угомонишься? Тебе уже по хорошему и дачу-то надо бросать. А ты…
– Я брошу! Я продам эту дачу, если на Плесистовом взять землю удастся! Ты пойми… – горячо убеждал он сына. – Полгектара подворье! Рядом – вода, лес…
– Тебе земли мало?
– Мало! Шесть соток разве земля? Гулькин нос!
– А ты у своего врача спроси, нужна ли тебе земля, чтобы гнуться, копаться, и сколько тебе земли надо?
– Я знаю. Мне лично: два с половиной метра на полтора. Не больше. Я не о себе, я о детворе думаю! Какая для них радость: простор, большой сад, лужайка зелёная, вода, лес… Маняша купаться любит.
– Всё, всё понял… Ко мне уже люди пришли. Я вроде весь день буду на месте, если не выдернут. До вечера… Будь здоров. А Ольга тебе позвонит. Тёще куда-то надо с обеда уйти. Подменишь. Пока, Дед.
– Пока, пока… – недовольно пробурчал Дед, опуская трубку, и вслух уже для себя дополнил: – Как о деле говорить, сразу – виль хвостом.
Была у него слабая, но всё же надежда, что сын поможет получить этот завидный кусок земли на заброшенном Плесистовом хуторе. Он туда ездил и уже примеривал, как можно там развернуться: сад, виноградник, огород, даже бахча с арбузами, дынями… Для житья на первый случай вагончик себе какой-нибудь поставить. И пойдёт дело.
И ведь если захочет сын, то сможет договориться. Всё же – немалый начальник. А там – лишь кусок земли, брошенной. Такая малость… А он не хочет. Да ещё и смеётся…
Горевать Деду долго не пришлось. Позвонила сноха. И сразу определился день: с обеда – к детворе; значит, полдня – свободен и можно кое-что сделать, если не рассиживаться. Тем более дача – недалеко, на окраине, и ныне уже, как говорят, в «черте города», потому и газ провели, а теперь – воду. Это – удобно. Но мало земли. В советское время её выделяли скупясь – шесть соток. Не более. Оттого и мечты были об ином: хутор Плесистов, полгектара, озеро, лес.
Но мечты мечтами, а дела – на даче нынешней.
Пора стояла осенняя. Летняя жара – позади. Но огород просил полива. Спели помидоры, поздней посадки огурцы цвели и завязывались, баклажаны, кустовые кабачки, столовая пахучая зелень – всего вроде понемногу, а поливать надо. Но главная сегодняшняя забота – траншея.
Роторный канавокопатель прошел вдоль участков, оставляя хозяевам работу ручную: зачистка для укладки трубы, а главное – вход в дом: короткий отвод траншеи, но теперь уже вручную. Лопата, кирка, тяжёлый лом – и вперёд. Как говорят, с песней: «Эх, дубинушка». Но прежде широкий кожаный ремень на поясницу, туго затянутый. Нутро беречь. Болезнь давно нажитая.
Беречься, беречься… Сын остерегает: «Надо беречься…» Врачи поют хором: «Не наклоняться… Не больше двух килограмм… Не напрягаться…» А вот кто будет делать, об этом молчат.
Он начал с самого трудного: короткая траншея к дому. Лопатой, а больше ломом да киркою, с замахом и кряканьем. Земля – твердая, сухая. Бил и бил, без останова и отдыха, потому что времени – в обрез. С обеда – к детворе, куда опаздывать нельзя. Да он и не хотел опаздывать, потому что в его теперь уже одинокой жизни малая детвора – внуки были, пожалуй, единственной отрадой, тёплым светом, который грел стариковские зябкие сумерки. Хотя колгота с ними уже не по возрасту. А без неё – никак. Войдёшь, разгрузишь дачные приношенья: одно – в холодильник, другое – сразу на стол.