Как стать оруженосцем

После чего высказался в том смысле, что рыцарь, вне всякого сомнения, заслуживает самых добрых слов, ставя отца и предков выше себя, что наверняка далее должна следовать речь, в которой он превозносит их достоинства и описание их рыцарских подвигов. И изложения этой самой речи они с Рамусом как раз и ждут.

В общем, если представить себе, что Владимир участвовал в соревновании лучников, его стрела прошла приблизительно в миле от мишени.

– Дальше я забыл, - угрюмо буркнул он. Сколько раз он давал себе зарок ничего не рассказывать, поскольку все его истории воспринималсь с точностью до наоборот!

– Это не страшно, - постарался подбодрить его Рамус.
– Ты еще молод, так что проблемы с памятью тебе пока еще не грозят. В отличие от одного рыцаря. Он, понимаешь, входя в возраст написания мемуаров...

– Что ты там опять плетешь?
– возмутился сэр Ланселот.

– Какое-такое написание? У тебя, должно быть, несварение. Ишь, сколько слопал. За десятерых...

– Кто хорошо ест, тот хорошо работает, - заметил на это Рамус.
– Сам-то рыцарь, разумеется, ничего не писал, просто он решил последовать чьм-то уговорам сохранить для потомков свои подвиги, которых за свою жизнь совершил немало, и должен был их рассказывать специально приглашенному борзописцу, а тот - за ним записывать. А что тут такого? Очень многие достойные рыцари так поступали. К примеру, сэр Гальфрид Монмутский, Кретьен де Труа, Вольфрам фон Эшенбах, Шеймлесс Лайр... Да мало ли кто еще? Однако память у него по причине возраста ослабла, причем это становилось заметнее с каждым днем, и в процессе создания мемуаров дошло до того, что рыцарь не мог вспомнить даже вчерашние события, не говоря уже о временах его юности. Никакие народные средства, в том числе узелки на память, не помогали, поскольку, глядя на завязанное узлом копье, рыцарь все равно не мог вспомнить, зачем он это сделал. Конечно, в этом не было бы большой беды, но дело осложнялось тем, что он попутно продиктовал завещание, которое спрятал вслед за тем неизвестно куда. Пошел слух, что в этом самом завещании он честно, поровну, разделил свое имущество между тремя сыновьями, и это, конечно, совершенно не устраивало четвертого сына. Четвертый сын положил массу трудов на то, чтобы изыскать хоть какое средство, которое могло бы помочь, пока, наконец, какой-то проходящий лекарь не дал ему дельный совет. Среди определенной части лекарей, особенно древнегреческих, бытовало мнение, что запоминание чего-либо легче всего осуществляется под музыку. Оно родилось не на пустом месте, а из соседства двух школ: философской и музыкальной, отделенных одна от другой забором. Преподаватель философской школы заметил, что его ученики прочнее усваивают материал, когда из-за забора доносятся звуки музыки, чем вопли наказуемого розгой нерадивого будущего аэда. Он даже потом защитил на эту тему диссертацию, утраченную с течением веков. Все очень просто. Не надо ничего завязывать или записывать, тем паче, если неграмотный. Повтори что-нибудь несколько раз вслух, пока кто-нибудь рядом на струны терзает или в дуду дудит - и дело в шляпе. А там, может быть, под эту самую музыку и вообще все забытое вспомнить можно. Главное - начать.

Вот четвертый сын и притащил в замок менестреля с мандолиной. Или наоборот. И ходит с ним везде, стараясь поближе к отцу оказаться. Как только удалось - делает знак, и менестрель этот играть начинает.

Поначалу думали - с ума спятил, а потом привыкли. И даже средство это вроде как помогать стало. В том смысле, что рыцарь теперь точно помнил, какой узелок где завязал, а вот зачем - пока еще нет, так ведь лиха беда начало...

Только это начало окончилось ничем. Выяснилось, что музыкальные предпочтения у братьев разные. Один - про походы любит слушать, другой - фривольные песенки, третий - вообще предпочитает волынку, а менестрель четвертого, так тот вообще, кроме одной-единственной мелодии, ничего играть не умел. А потому каждый брат завел себе собственного композитора, и замок превратился в какую-то консерваторию: здесь одно дудят, там - другое. И, что самое неприятное, старик-отец от этого пришел в такое состояние, что пока не заиграет кто-нибудь - вообще ничего не помнит, даже речь родную, и ту... Зато как только услышит, тут-то его и прорывает. Ладно бы, понятно выражался, а то все по-древнегречески ругался.

Сэр Ланселот на это заметил, что всегда утверждал, будто ученье до добра не доведет. К тому же, добавил он, стоило ли так уж беспокоиться из-за наследства, если для рыцаря главное - слава и честь, каковые можно добыть исключительно оружием. Ну, и соответствующими поступками. Хотя оружие, если вдуматься, главнее. Потому как ежели, к примеру, сарацину просто сказать, что он неправ, являясь сарацином, он может и не согласиться. Но если при этом как следует ткнуть в него мечом, это делает его более сговорчивым.

– А ведь были времена, когда наши рыцари братались с их рыцарями, - заметил Рамус.
– Побратаются, и едут себе колошматить кого-нибудь третьего.

– Были, - согласился сэр Ланселот.
– Только давно кончились. Вероломные они какие-то стали.

– Или жадные, - предположил Рамус.

– Ты это в смысле выкупа?

– Ну, и это тоже. Мне другое говорили. Будто, братаясь, рыцари всем, что при них наличествовало, полностью менялись.

– Поначалу так и было, - подтвердил сэр Ланселот.
– Потом только оружием, а затем и этот обычай отвергли.

– Насчет одежды, сарацинов понять вполне можно, - заявил Рамус.
– Они ведь там у себя в шелках да восточных тканях щеголяют. Им поменяться одеждой с рыцарем, который неизвестно сколько, неизвестно где шлялся, исполняя обет не снимать доспехов... Я бы, честно говоря, тоже меняться не стал. К тому же, у сарацин, из их привычки к роскоши, оружие украшено золотом, серебром и драгоценными камнями. Так что при обмене они только теряли. Зато рыцари, вернувшись к себе, продавали вымененное, и оставались при хорошем барыше. После чего снова отправлялись брататься. Отсюда, кстати, и у нас пошел обычай богато украшать оружие - чтобы жалко было потерять...

Вопреки обыкновению, сэра Ланселота заявление Рамуса не разгневало, а позабавило. В том смысле, насколько далекие от военных походов люди невежественны в отношении оружия вообще и рыцарского благородства в частности. Рыцарь, нравоучительно заметил он, всегда должен полагаться на свою правую руку, в которой держит меч или копье, а не на левую, со щитом.

– Теперь мне все ясно!..
– неожиданно воскликнул Рамус, хлопнув себя по лбу.

– Что тебе ясно?
– тут же подозрительно осведомился сэр Ланселот.

– Почему была проиграна битва при каком-то там оазисе. Тогда предводитель, обращаясь к ведомым им рыцарям, именно так и сказал, ну, про руки. Только не объяснил, что имеет в виду. Те же поняли его по-своему, надели щиты на правую руку, а поскольку левшей среди них не нашлось, они без толку махали вооружением, но, к счастью, их повязали раньше, чем они успели нанести друг другу тяжелые ранения.

– Я вот не понимаю, почему ты все время твердишь о выкупе?
– пожал плечами сэр Ланселот.
– Рыцари, в каком бы ордене они ни состояли, или даже будучи отдельными неорганизованными представителями этого славного сословия, приносят клятву, - и прежде всего, самому себе, - либо победить, либо остаться на поле боя. Взять, к примеру, моего старинного приятеля, сэра Блумера, которого мы видели совсем недавно спешащим на поединок...

– То есть, если я правильно понял, - опять, очень неучтиво, перебил Рамус, - он всегда выходил победителем?

– С чего это ты взял? Вовсе не всегда. Иногда удача отворачивалась от него, но даже тогда он проявлял чудеса храбрости и воинской смекалки. Как-то раз он в одиночку захватил в плен десять сарацинских рыцарей. Он привел их в лагерь, а когда его спрашивали, как ему это удалось, скромно отвечал, что, мол, устроил засаду, а потом окружил, заставил сдаться и крепко связать друг друга. Это случилось ночью; лагерь сразу же стал похож на потревоженный улей. А потом он как-то сразу значительно опустел. Только на рассвете выяснилось, что сэр Блумер пленил каких-то пастухов, но это вовсе не умаляет его доблести, ибо, окажись напротив его засады не пастухи, а сарацинские рыцари, он поступил бы с точно такой же доблестью. В темноте же каждый может ошибиться.

– И что он сделал с этими пастухами?
– спросил Рамус.
– Отпустил за выкуп, я полагаю?

– Он оставил их в лагере, поскольку к ним приближалось огромное войско, а исчезнувшие ночью, - для которых поступок сэра Блумера, вне всякого сомнения, послужил примером, - еще не вернулись. Так что им пришлось отступить на заранее подготовленные корабли, поднять паруса и достойно уплыть, осыпав напоследок противника жесточайшей бранью и издевательствами в том смысле: "Что, взяли? Попробуйте догнать!.."

– Вообще-то, - заметил Рамус, - во избежание всяких недоразумений, для отправляющихся в поход было бы неплохо прибегать к услугам ученых. Вот древние греки и римляне, к примеру, обращались ко всяким прорицателям, оракулам там, и уже после получения совета решали, как быть. Конечно, шарлатанов было пруд пруди, иногда и накладки случались. Как-то раз, например, одному полководцу предсказали, - он как раз возле реки остановился, не зная, переправляться или нет, поскольку на противоположном его противник занял на удивление хорошие позиции, - что, мол, ежели перейдешь, великая армия потерпит поражение. Ну, он обрадовался, полез в драку и тут же был разбит, потому что неверно истолковал, какая именно армия имеется в виду. Наука же с тех пор сделал огромный шаг вперед, признав всякие гадания за обман и взяв на вооружение астрологию и результаты опросов общественного мнения.