Как убить рок-звезду

Он не ответил, и на каком-то голливудском шоу она пришла к нему за кулисы. Она оказалась пустой и болтливой, и он сплавил ее Табу.

– У меня руки в крови, – сказала Элиза, разглядывая свои ладони, как будто на них действительно что-то было. – Я могу сколько угодно обвинять Винкла и Фельдмана, но на самом деле во всем виновата я.

Лоринг взял ее за подбородок и посмотрел в глаза. На них были слезы, а под ними они горели так, что у него заболело сердце.

– Послушай, у него внутри бушевали такие силы, что никакая любовь и никакая помощь не смогли бы его спасти. Ты была с ним. Ты сама это знаешь.

– Я ничего не знаю кроме того, что страх и отчаяние заставляют людей делать самые большие глупости.

Она промокнула глаза узким концом его галстука и продолжала плакать, уткнувшись ему в грудь. Лоринг подумал, что никогда больше он не будет так близок к ней. И он знал, что она тоже это знает. Что сегодня, после того как зайдет солнце, они попрощаются, он выйдет в дверь, поймает такси и доедет до угла Семьдесят седьмой и Западной Центрального парка и никогда больше сюда не вернется. А она никогда не попросит его вернуться.

В конце фильма пришелец и девушка были совершенно влюблены друг в друга. В последней сцене они садились в стандартный межпланетный корабль, похожий на тарелку.

– Куда мы летим? – спрашивала девушка своего коричневого инопланетного принца.

– Домой, – отвечал он компьютерным голосом.

– А где наш дом?

Далее следовала самая трогательная сцена фильма: пришелец показывал девушке подушку, которую он стащил в отделе сувениров и на которой было вышито: «Дом там, где твое сердце».

Элиза не тронулась с места, даже когда на экране появились титры.

Даже когда фильм совсем кончился, и Лоринг выключил телевизор.

21 октября 2002 года

Сразу хочу сказать: я пришел к Элизе совсем не потому, что хотел затащить ее в постель. Я пришел потому, что одна из главных потребностей человека – рассказать другому о том, как ты на самом деле к нему относишься, особенно если ты уверен, что больше никогда не увидишь этого другого.

Из-за этой потребности я и оказался на крыльце у Майкла. Потому что мои последние слова, обращенные к ней, были неправдой, и я не хотел уйти из ее жизни, не сказав ей об этом.

А правда то, что никогда, ни одну, черт подери, секунду, даже когда застал ее в объятиях Лоринга, я не жалел о том, что встретил ее.

Я стал лучше потому, что знал ее.

Я, черт подери, ее любил.

Нет, и это еще не все. Я не только ее любил, но я точно знаю, что никогда никого не любил кроме нее.

Блин. Я, наверное, ничего этого ей не сказал. Я не мог рисковать и говорить это вслух. Но я показал ей это. Можешь мне поверить, она поняла.

Встать с постели, одеться и уйти от нее в ту ночь было самым трудным поступком в моей жизни. Знаешь, что помогло мне совершить его? Я вспомнил слова, которые она сказала мне однажды после концерта в «Кольцах Сатурна». Тогда мы вместе с Майклом и Верой зашли к Кацу, чтобы перекусить. На столе кто-то оставил коробку цветных карандашей. Элиза выбрала темно-фиолетовый и долго рисовала что-то на обороте меню. Я заглянул ей через плечо. Она чертила буквы «В», и «Р», и «Т», и другие, и разные их комбинации по горизонтали и вертикали, а потом крупно написала «врать» и «верить» и показала мне. «Видишь, как они похожи? – спросила она. – Почти одни и те же буквы. Это потому, что в каждой вере всегда есть вранье». Я тогда сказал ей, что это самые плохие слова, которые я от нее слышал, а потом вспомнил о них, когда застал ее целующей Лоринга.

Это и помогло мне уйти той ночью. Я просто напомнил себе, что она лгунья и предательница и что своим враньем она за одну секунду разрушила всю мою веру, встал с кровати, оделся и вышел. Нет, не так. Я еще немного постоял в дверях, глядя на очертание ее тела под простыней, стараясь запомнить его как можно лучше, чтобы потом использовать в своих мечтах. И у меня получилось. Сейчас мне не надо даже закрывать глаза, чтобы увидеть ее. Просто моргнуть несколько раз и настроить фокус.

Хочу еще рассказать тебе о поминках.

Знаю-знаю. Глупо было являться в «Кольца Сатурна». Какой-то идиотский нарциссизм. Но, честно говоря, кто бы удержался, если бы представилась такая возможность? А потом, я был очень осторожен. Я пришел уже ближе к концу, когда все смотрели только на сцену, и уверен, что никто не мог меня узнать. Черт побери, я сам себя не узнаю, когда вижу в зеркале. Все дело в волосах. Прическа делает человека. Но знаешь, Силум все время оглядывался по сторонам. Он, похоже, нервничал, и я подумал, что он чувствует мое присутствие. Но потом решил, что ошибся. Он слишком приземленный для этого. Наверное, он просто никак не мог привыкнуть к абсурдности ситуации.

Я скажу тебе, кто действительно достал меня. Это Анджело. Он совсем не казался опечаленным, и все пять минут, которые я был там, бессовестно флиртовал с какой-то телкой у бара. Я был мертв, а этот козел мог думать только об очередном перепихоне. Зато реакция Берка утешила меня. Он рыдал, как ребенок, а Квинни была мрачной и насупленной и все время раскачивалась на каблуках, как будто собиралась атаковать кого-то. Думаю, что меня. И наверняка она придумывала новое мороженое, в которое сможет вложить весь свой гнев: «Шоколадное дерьмо имени Хадсона», или «Мозги всмятку», или «Кошмар Бруклинского моста», или что-нибудь в этом роде.

Самым приятным сюрпризом было присутствие Дуга. Я чуть не умер заново, когда увидел его.

Элизы нигде не было.

Но больше всего меня удивили фанаты. Они установили алтарь у входа в клуб, окружили его цветами и свечками, говорили обо мне, пели мои песни и разбирали их. Какой-то парнишка даже держал плакат, на котором было написано, что я изменил его жизнь.

Понимаешь, что это значит? Что есть еще люди, для которых музыка – это не просто звуки, под которые можно танцевать.

Я рад, что видел все это.

Я ведь слежу за новостями и целыми днями торчу в Интернете, потому что кроме этого мне нечем заняться до января.

Помимо кучки упомянутых фанатов, публика уже почти не помнит обо мне. И правильно делает. Я и не ожидал, что мой портрет украсит обложку «Тайме». Сейчас все заняты каким-то психом, пытавшимся убить своего отца. Меня больше нет, я забыт.

Одно существенное преимущество раннего ухода: я уже никогда не буду настолько популярным, чтобы стать героем передачи «За кулисами музыки».

Господи, мне все еще не верится, что я действительно сделал это.

Первый раз, когда я об этом подумал – в тот день, когда я сидел на скамейке у дома Лоринга – идея показалась такой сумасшедшей и невозможной, что я отмахнулся от нее. Я решил, что у меня никогда не хватит духа это сделать. А если и хватит, я все равно отнес ее в раздел «футуристически-несбыточных». Это как будто тебе десять лет и кто-то говорит, что когда-нибудь тебе будет тридцать. Или когда подростком ты узнаешь, что есть такая штука, которая называется минет, но ты не можешь поверить, что какая-нибудь девочка когда-нибудь согласится взять это в рот.

Тогда, на скамейке идея находилась еще в футуристически-несбыточной стадии. В стадии вынашивания, очень далекой от реализации.

И посмотри на меня сейчас.

Надо идти, а то настроение становится каким-то депрессивным.

В следующий раз напомни, что надо обсудить вопрос о теле.

Никакого, черт подери, тела не планировалось.

Все.

* * *

Иисус ждал меня, раскинув руки. Он был все там же, на стене, где я оставила его. Но он больше не казался сексуальным. Он был измученным и промокшим. Он был таким, будто покинул свой дом на кресте, добрался до Бруклинского моста и бросился в воду, окунулся в тину, а потом забрался обратно, вставил на место гвозди и опять застыл в позе вечной муки.

Я не согласна с тем, что сказал Пол в той песне. Иисус был трусом. Он выбрал самый легкий выход. Сдался. Уступил. Отказался.

Как и мы все.

Я сняла Иисуса и положила его в коробку. А потом поставила на полку в чулане. У нас с ним все кончено. Финиш. Капут.

Дверь в комнату Пола была открыта. Я видела спинку его кровати, висящую на ней футболку с надписью о лимузине и джазе, несколько компакт-дисков и стопку неоткрытой почты.

Я несмело вошла, нарушая клятву, которую дала Майклу и Вере час назад. Они умоляли меня не переезжать обратно в эту квартиру, а когда это не удалось, заставили пообещать, что я хотя бы не стану заходить в его комнату.

– Еще слишком рано, – сказала Вера.

В этих словах была ложь. Они как бы подразумевали, что когда-нибудь, через прилично долгое время, я доберусь до пятой стадии и примирюсь с жизнью настолько, что смогу подняться по четырем этажам, пересечь площадку и войти в кровоточащую дверь, не потеряв при этом способности быть счастливой.

Сколько же времени на это понадобится?

Еще один месяц? Год? Еще одна жизнь?

Отчаянное желание не терять связи с кем-то, кого больше нет, – прекрасное доказательство неотвратимости гравитации. Как бы ты ни старался преодолеть ее, она всегда будет тянуть тебя вниз.

Поэтому я и согласилась написать эту статью. Она давала мне возможность заполниться Полом. Сохранить его в живых еще какое-то время.

Я слишком быстро собрала всю информацию, включая копию полицейского протокола, составленного тем утром, когда он прыгнул с моста, и копию показаний Вилла Люсьена – единственного, кроме Фельдмана, свидетеля этого прыжка. И копию отчета о результатах вскрытия, которая пришла по почте в большом коричневом конверте и к которой я не решалась прикоснуться и делала вид, что ее не существует.

Еще одну неделю я брала интервью у друзей и коллег Пола. Мне даже удалось вполне вежливо поговорить с Фельдманом, что было очень неприятно, но необходимо, поскольку именно он нажимал на кнопки последние годы. Он был достаточно откровенен со мной, возможно, потому, что понимал, что статья должна увеличить объемы продаж альбома, но, к сожалению, не сказал ничего нового, кроме того, что Пол был очень мрачен все время.

– Я видел, что его что-то беспокоит, – признал он. – Он молчал, смотрел в окно и ногой отбивал какой-то ритм. Я спросил, не хочет ли он поговорить, и он ответил «нет». Больше мы не сказали ни слова, а потом он попросил остановить машину.

Я постаралась найти второго свидетеля. В полицейском отчете говорилось, что он ехал из Пенсильвании, и был записан его контактный телефон. Судя по коду, он жил в Нью-Джерси, но, сколько я ни звонила, никто не снимал трубку.

Я понимала, что он вряд ли добавит что-то новое к тому, что было записано в протоколе, но почему-то мне все равно хотелось поговорить с ним. Я испытывала странную ревность из-за того, что не я, а он был с Полом в его последнюю минуту.

Самой неприятной частью работы был сбор высказываний всяких известных музыкантов и деятелей шоу-бизнеса о безвременно ушедшем и неоцененном молодом гении. Люси сказала, что в статье Пол должен быть заявлен как важная фигура. А для этого, пояснила она, говорить о нем должны тоже очень важные фигуры.

– Одна цитата из папаши Дуга – и он у нас засверкает.

Дуг пригласил меня в свою студию в Гринвич-Виллидж. Он записывал новый альбом и решил, что я, возможно, захочу что-нибудь послушать. Но даже госпелы по рецепту Дуга Блэкмана не могли вылечить меня.

Мы провели вместе почти час, и мне было неудобно не спросить у него, как поживает Лоринг.

– Он проводит много времени в Вермонте, – ответил он просто и ничего не добавил, наверное, из деликатности.

Он с воодушевлением говорил о Поле.