Как во сне
Шрифт:
– Надо! Еще как. Вот выздоровеешь, и тогда я как оторвусь! Будешь у меня бедная.
Но лучше Римме не становилось. Напротив, с каждым днем состояние жены только ухудшалось. А я, несмотря на все мои возможности, ни черта… Ни черта вообще не мог с этим сделать. Хотя мы перепробовали, кажется, все доступные способы лечения. Общепринятые в мире протоколы... Экспериментальные… Просто, мать его, все! Поначалу казалось, дело сдвинулось с мертвой точки. Но уже через месяц стало понятно, что темпы роста опухоли увеличились. Счет шел… А к черту! Я не считал. Потому что это было совершенно невыносимо. А-а-а!
Какой же треш.
Может, если бы это была шлюха, меня бы так сильно не грызла совесть? Тут же… Да что сказать? Я попал в самую худшую ситуацию из возможных! Во-первых, испортил хорошую девочку, во-вторых, изменил жене, в-третьих… Не просто изменил, а вполне мог сделать другой женщине ребенка! И вот это в нашем конкретном случае – предательство, хуже которого нет, и не может быть. Римма этого не переживет. Да мне самому хоть сдохни!
– Маленькая моя, любимая…
Она же действительно так старалась! Она делала все, чтобы мне родить. По факту последние годы ее жизни были посвящены исключительно этому.
– Какая же я маленькая? Раздулась как бочка.
– Ну и хорошо. Теперь тебя больше… – пощекотал бока.
– Какой ты у меня дурачок.
– Но ты же все равно меня любишь.
– Очень. Очень-очень люблю.
Под веками жгло. Моменты, когда Римма становилась собой прежней, стали для меня нечеловеческой, абсолютно иезуитской пыткой. Как только я начинал хоть немного свыкаться с мыслью, что моей любимой женщины уже просто нет, у нее случалось просветление… Оно могло длиться день или даже два. А могло несколько минут, после которых Римма вновь превращалась в отравленную ненавистью мегеру. Хрен его знает, как я справлялся с такими качелями. Как ни крути, для психики такие перегрузки опасны.
– Я тоже тебя люблю, милая. Ты что, плачешь?
Попытался извернуться, чтобы заглянуть в Риммино лицо, черты которого из-за приемов гормонов тоже изменились до неузнаваемости.
– Не хочу умирать. Мы столько еще не сделали… Не успели. Ну почему-у-у? Почему-у-у, а?
Это вопрос, который чаще других занимал нас обоих. Знаю, что психологи, которые работали со смертельно больными людьми, даже имели на него ответ. Что-то, блядь, философское… Но мне в такие моменты было сосем не до философии. Я даже в религии не мог найти успокоения. Потому что любая религия учит нас смирению. А я не мог смириться! Просто, блядь, тупо не мог.
Сжав Римму в объятиях, я сделал жадный вдох. Пристроил тяжелую от мыслей голову на подушке, продолжая гадать, как же так вышло и почему? Я не искал чужих объятий, и не искал новых эмоций. Так какого же черта это со мной случилось?
– Что ты молчишь? – Римма вскинула ресницы и, не дав мне сказать ни слова, ухмыльнулась: – Я не хочу, а ты, небось, только и ждешь, когда от меня избавишься?
«Ну, все. Понеслась…» – мелькнуло в голове.
– Нет, моя хорошая.
Но, естественно,
меня никто не стал слушать. Когда Римму несло, остановить ее было практически невозможно. Вот она – адекватная, нежная и до щемящей боли в груди моя. А вот – совсем чужая. И с каждым разом ее припадки становились все более безобразными.На шум прибежала сиделка.
– Я уколю ее, подержите.
– Нет! Я не хочу. Вы меня травите… – вопила Римма, пока я уже отработанным приемом ее заламывал.
– Сейчас, Риммочка, сейчас станет легче.
Порой мне казалось, что эти слова сиделка адресует скорее мне, чем своей пациентке…
Когда Римма угомонилась, я поплелся на кухню заварить чая. Происходящее вымораживало, и после мне всегда требовалось выпить чего-нибудь горячего, чтобы хоть так отогреть заледеневшее нутро.
– Эльбрус Таймуразович, вы простите, но я вынуждена опять поднять эту тему…
– Никакого хосписа! – бахнул я рукой по столу, прекрасно понимая, о чем пойдет речь.
– Мы не справляемся. Римме Темуровне нужна профессиональная паллиативная помощь. Вы уж простите, ради бога, но вам не мешало бы пересмотреть свой подход к происходящему! Ваши представления сильно искажены и...
– Я не брошу жену!
– Вот! А я о чем? Да поймите вы, что никто не просит ее бросать!
– Ну да. Просто сбагрить в хоспис. Делов-то, – рявкнул, отпивая не успевший остыть кипяток. Твою ж мать! Зашипел, обжигая рот.
– Ну что вы такое говорите?! Вопрос ведь не в вашей готовности разделить с женой горе! В этом никто не сомневается. Но Римме Темуровне будет лучше в специализированном учреждении. Поверьте моему опыту. Я же вам не враг.
– А я враг сам себе, выходит?
– Выходит, так! Своим упрямством вы только хуже делаете. И ей, и себе. На вас уже смотреть страшно! Вам бы к психологу.
– Мастер вы раздавать рекомендации, Ира. Римму – в хоспис. Меня – в дурку.
– Вы себя послушайте… Это что, по-вашему, конструктив? Так, обидки какие-то. А ведь я вам добра желаю. Вы мне уже как родные, за столько-то лет.
Ирина расплакалась, прикладывая салфетку к глазам.
– Извините, – я, как любой мужик, оказался совершенно бессильным перед слезами.
– Вы же измучились совсем…
– Да, – усмехнулся, прислушиваясь к себе. – Это точно.
– Так нельзя, – повторила Ирина. – В Л* хороший хоспис. И от офиса вашего недалеко. Сможете навещать жену в любое время. Нет никакой нужды тащить все на себе. Никогда не думала, что кому-нибудь это скажу, но вы, Эльбрус, чересчур ответственный мужчина. Сердце за вас болит. Душа на куски рвется…
– Я подумаю, – пообещал скрепя сердце.
– Подумайте. Мне ведь тоже с ней очень тяжело.
Ирина ушла к себе. Я допил чай, сполоснул чашку и поплелся в душ, о котором мечтал с утра. Разделся. Стащил трусы и уставился вниз. Я, конечно, наспех обмылся, но кое-где на члене и бедрах еще остались пятнышки запекшейся девственной крови.
Стоило вспомнить случившийся трэш, как Калоев-младший подпрыгнул к пупу гребаной неваляшкой. Что было совершенно неудивительно, ведь я даже вспомнить не мог, когда у меня в последний раз был нормальный секс. Впрочем, как бы мне не хотелось списать происходящее исключительно на физиологию и игры разума, которые подменили в моем мозгу одну женщину на другую, в воспоминаниях четко отпечатался образ Ульки.