Календарная книга

Это, в общем, была грустная история. А мушкетёры продолжали копаться в своём расшаренном мозге — то есть, конечно, не в своём, а в модельном, построенном на экранах ещё тех, слабеньких персональных компьютеров. Впрочем, они стремительно шли к практике.

А пока на них продолжали смотреть кто с завистью, а кто с восхищением.

Девушки их любили по-прежнему.

Да только всё пошло как-то не так.

Спустя много лет эта история воспринимается как произошедшая в каком-то параллельном мире.

Маракин, к примеру, недавно умер. Признаться честно, когда я услышал о его смерти, то сперва удивился. Я не подозревал, что он ещё жив.

Мы все слышали, что он долго и тяжело болел, редко появляясь на кафедре.

Никто из нас к нему не ходил. Если мушкетёры бросили своего капитана, то отчего его должны поддерживать слуги? Нас-то он и вовсе ни в грош не ставил.

Но вот Бонасье нас удивил — он работал с угасавшим Маракиным и умудрился сохранить то многое (или немногое) из научных разработок, что можно было спасти.

И всё это — несмотря на то, как обошлись с ним в группе Тревиля.

Потом пришли иные времена. Нас зачистил рынок, как говорил уехавший в Америку Арамис. Он зачистил нас, как зондеркоманда зачищала партизанскую деревню. Жизнь уже никогда не могла стать прежней, и мы крутили головами на развалинах своих институтов как погорельцы после отшумевшего боя.

Я хорошо помнил своих друзей до и после этих перемен.

Главное, мне кажется, было в том, что Маракин создал свою группу для штурма и прорыва. Мушкетеры умирали на работе, а жить работой, кажется, так и не смогли. Бывают времена, когда в науке нужен штурм и натиск, а бывает, когда ежечасный подвиг вреден.

Мы, воспитанные в ином мире, часто стыдились признаться самим себе, что наши подвиги бесчеловечны, и просто бесполезны.

То есть, мы могли пойти на самоотречение и отказаться от мирских радостей (это, как ни странно, было не так сложно в стране, в которой-то и секса не было, как нам однажды сообщил телевизор), Но куда тяжелее было, когда вдруг оказывалось, что это самоотречение не нужно. Отнюдь не всё берётся самоотречением, а многие красивые идеи рождаются в спокойном и весёлом состоянии души.

Иногда нужна просто кропотливая и честная работа. Собственно, такая работа чаще всего и оказывается подвигом

А рука бойцов устаёт колоть, личный состав измучился, делая выбор между семьёй и лабораторией, и вот уже редеют ряды, и слуги покидают хозяев. Их сманили окладами и прочей овеществлённой славой.

Но без штурма с натиском Маракин не мог. Пьянства он счастливо избежал, но в новые времена сломался. Потускнел и, скажем так, сдулся.

Нет, он придерживался своего неизменного стиля мачо родом из тех лет, когда физики были в почёте, а лирики — в загоне.

Этот стиль включал в себя ещё альпинизм и горные лыжи, отличный английский язык.

Ах да — автомобиль, у него уже был, конечно, уже не «Жигули».

Маракина приглашали на симпозиумы — даже больше, чем раньше. Как говорил Арамис, приезжавший из Америки — теперь Маракин был не скандален и никому не опасен: над головой Маракина тускло светился серый нимб основоположника красивой, но неверной теории. Такие нимбы должны быть у всех разжалованных праведников и героев, лишённых историками своих эполет.

Но при этом, даже злопыхатели старались вслух не вспоминать, что жертвой этой теории стала дочь самого Маракина. Теорию пытались поверить практикой, и сам Маракин провёл операцию. Они расшевелили группы нейронов, которые так и называли «группы Тревиля»), да только никакого положительного эффекта не достигли. Дочь осталась жива, но болела, в общем, это был скелет в шкафу, который оттуда постоянно выпадал.

Уж никто и не помнил о группах нейронов, о лавинной обработке информации, а вот о то, что Маракин загубил жизнь дочери, помнили, как о верёвке в доме покойника, все.

Честно говоря, мне не было его жалко.

Сам он никого не жалел, и нечего его было жалеть.

А про Бонасье, которого мы потеряли из виду, ходил один слух (увы, наш товарищ был мало кому интересен, и говорили о нём мало). Кто-то намекал, что наш господин Бонасье жил очень спокойно, не интересуясь ни группой Тревиля, не судьбой самой идеи. Но вот только потом (тут рассказчик обычно делал особое движение рукой, намекая на непростительную ошибку), однажды он имел неосторожность напомнить о себе если не какому-то всесильному кардиналу, то его военным советникам. Кардинал велел ему ответить, что он позаботится о том, чтобы отныне г-н Бонасье никогда ни в чем не нуждался.

И вот, по мнению людей, по-видимому, хорошо осведомленных, он получил стол и квартиру в одном из угрюмых институтов на берегах великих сибирских рек.

Действительно, наш Бонасье пропал, по крайней мере, телефон его не отвечал.

Портос, впрочем, уверял, что видел, как несчастного Бонасье убили. Это, якобы, случилось во время свалки на улице, в угрюмом октябре девяносто третьего, когда горел парламент, и танки шли по улицам.

Началась кровавая неразбериха, особо ужасная своей бесцельностью. Никто не знал, ни за кого, ни за что дерется.

Как всякое движение народных толп, натиск этот был страшен.

Наш Портос, будучи уже тогда при больших деньгах, участвовал в беспорядках вместе с начальником своей службы безопасности. Они, до зубов вооружённые, бегали по улицам. Рядом с ними оказался бронетранспортёр, что, как обезумевший зверь, крутил башней во все стороны. Оттуда стреляли не целясь, и, наконец, попали в человека рядом с Портосом. Человек этот был буквально разорван пополам, ведь пули из крупнокалиберного пулемёта огромные, величиной с сосиску. В убитом Портос успел узнать Бонасье.

Но я-то знал правду.

Наш Бонасье был жив, но перетёрт судьбой, как детское питание.

Историю недавней жизни Бонасье рассказал мне Миша Бидниченко, единственный (пока) членкор из наших однокурсников. Я не торопился рассказывать её другим, сам не зная почему.

Наш Бонасье оказался очень удачливым в девяностые — наверное, потому, что не имел амбиций.

Не было у него гонора, а то бы он уже уехал.

Он стал заместителем директора института, и ему уже прочили директорское кресло.