Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

— А ну-ка выкладывай все, потому как я служитель самого председателя, понял? — пропыхтел мне в лицо синий человек, и это звание — служитель председателя — внушило мне еще больший ужас, чем если бы он сказал: «Я полицейский».

— Я просто так поднял, хотел вернуть ему, — проскулил я, ожидая, что сейчас посыплются оплеухи, как это было в обычае у мастера.

Но он не стал меня бить. Он схватил меня за руку и потащил в корчму. Хотя точно уж я и не помню, тогда потащил или позднее.

Мне пришлось рассказать ему все. Мы сидели с ним позади стойки, у накрытого красной скатертью круглого стола. Он взял у меня краденое удостоверение и, нацепив окуляры, внимательно изучал его.

— Ты негодяй и мошенник, — объявил он наконец. — Но… — тут он поглядел на меня так, что я задрожал, — но на этот раз я не стану доносить на тебя. Хочешь помочь мне?

— Хочу.

— Писать-читать умеешь?

— Умею.

— Запомни: ты у меня в руках. Я служитель у самого председателя, одного моего слова достаточно — и тебе конец! Господин председатель очень мне доверяет, понял? Он очень мне доверяет.

Я, трясясь всем телом, кивнул.

— Будешь исполнять все, что я тебе прикажу, но никому о том и заикнуться не смей, понял? А скажешь словечко — так и знай: не сносить тебе головы, понял? Я, служитель председателя, стану тебе благодетелем, так и быть.

Оборотясь к стойке, он громко захохотал:

— Служитель председателя — благодетель что надо! А?

Удостоверение он у меня отобрал. Отвел к себе на квартиру, хоть и скудно, но накормил.

— Вычту из твоего жалованья, — произнес он значительно.

Кроме должности председательского служителя он еще исполнял обязанности дворника в доходном доме на окраине города, где и жил; его квартира выходила на лестницу. Под лестницей был еще маленький треугольный закут, служивший ему кладовкой; там я и спал первые две-три ночи на кишевшем насекомыми матраце, брошенном прямо на пол. В кладовке было малюсенькое круглое окошко, забранное кованой чугунной решеткой с цветочным орнаментом; по ночам на лестнице горел дешевый газовый светильник — трубка без стекла, и его холодное колеблющееся пламя отбрасывало на стену через решетку круглого отверстия странные продолговатые арабески, которые неустанно двигались и изгибались, как в танце. С моего места мне был виден и сам газовый язычок, я смотрел на него часами, когда насекомые не давали спать, видел, как он бьет, как машет своими двумя крылышками, словно огненная бабочка, как трепещет при малейшем дуновении — от его мук стена позади него почернела.

VII

— Нынче же доложу о тебе господину председателю, — объявил синий человек наутро.

Я испугался, но оказалось, что мой новый знакомый и впрямь желал мне добра. Он продиктовал прошение на имя председателя судебной палаты с нижайшей просьбой принять меня на службу писцом. Писал я, конечно, ужасно дурно, без конца сажал ошибки, отчего мой благодетель потерял терпение и совершенно рассвирепел.

— Ну что мне с тобой делать? Даже этого слова не знаешь? — взвивался он при каждой моей грубой ошибке.

— Я знал, только позабыл, — безнадежно пытался я защищаться, а сам вспоминал при этом, что знал-то я слово только во сне, а теперь оно кануло в непроглядную тьму.

И пока он стоял надо мной с чернильницей в руках, в памяти у меня стал как бы проступать его голос… Я вспоминал, что однажды он уже поучал меня… вот так же… во сне… он был учитель… учитель гимназии… и тогда я смеялся над ним, невзирая на его грозный вид… Словно из тумана возникло в памяти и его имя… Микша Кёбдек…

Осыпаемый резкой бранью, я дрожа переписывал заново прошение. И никак не мог взять в толк, чего он от меня хочет. Под прошением я должен был вывести ту фамилию, которая стояла в украденном удостоверении.

Синий человек сунул в карман прошение, школьное удостоверение и ушел. Он казался мне необычайно умным: это надо же, простой слуга, а пишет, читает не хуже епископа! Что же удивительного, если господин директор так ему доверяет.

Весь день напролет я ломал себе голову над тем, как же я стану писцом, ежели слуга знает куда больше меня. Я почти не сомневался, что господин служитель господина директора ниспослан провидением мне в наказание, дабы раскрыть мне глаза на всю мою никчемность, ужасающую, дерзость и глупость моих тайных устремлений. Как грозна и удивительна жизнь!

«Что со мной будет? Какой еще позор ожидает меня?» — спрашивал я себя, подметая внутреннюю галерею. Весь день я провел в страхе. Ведь, положа руку на сердце, никак невозможно было поверить тому, что слуга председателя хочет оказать мне протекцию, сделать писцом. Он, сама суровость, — меня, мошенника? Нет, здесь готовится какая-то недобрая шутка, чудовищная насмешка, цель и смысл которой я не в состоянии разгадать.

О боже, мне пришлось все узнать, и очень скоро! Но и Элемеру Табори тоже — вот что было ужасней всего!

Председательский слуга был, надо полагать, и впрямь человеком недюжинного ума (я и сейчас не могу говорить о нем иначе, как о реальном живом человеке) — теперь-то, погружаясь в воспоминания, я отчетливо вижу его облик. Он действительно пользовался безграничным доверием господ, был ловок, понятлив, надежен. И действительно заслуживал доверия решительно во всем, кроме одной-единственной вещи. Дело касалось марок.

Да, теперь-то мне совершенно ясна каждая деталь этого криминального дела, вполне достойного того, чтобы попасть на страницы газет, дела, которое я, безмозглая преступная жертва, молча выстрадал, из-за которого страдаю и ныне. Дорогие гербовые марки наклеивались в конторе, и доверено это было слуге председателя под контролем одного из писцов. Но писец подделывал марки. Подделывать гербовые марки сравнительно нетрудно, да и кто, в самом деле, их рассматривает? Перечеркнут синим карандашом и — отсылают.

Однако не посвятить в это слугу было нельзя, и синий человек стал, судя по всему, истинным проклятьем для того несчастного злоумышленника писаря; таким проклятием стал он позднее и для меня. Воображаю, как он шантажировал писаря! А тем временем сам обучился нехитрому этому делу, да и станок спрятан был у него, в том самом большом доходном доме, где он проживал, в заброшенном, всеми забытом подвале, куда были вхожи только они — дворник да его сообщник.

Но в один прекрасный день преступный писарь, по-видимому без всякой на то причины, застрелился.

К счастью, он не оставил никому ни строчки, никакого письма. Однако можно было опасаться, что обнаружится недостача в марках, в счетах, возможно, остались и другие следы преступного их сообщничества. Малейшее подозрение выявило бы соучастие председательского слуги.

Синий человек не потерял головы. В тот же день он как бы вскользь сказал председателю, что у него имеется дальний родственник, окончивший сколько-то там классов и очень желавший занять место покойного.

— Парень толковый, ваша милость, поручиться могу. Он будет куда как полезный.