Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы
Шрифт:
Но больше я ничего не услышал, так как в следующий миг с ощущением смертельного ужаса проснулся в кровати Элемера. Это была моя собственная кровать, в моей прежней детской. Какое-то мгновение сознание было еще парализовано пережитым страхом. А потом все вдруг словно бы осветилось! Как я был глуп! Ведь я знаю, прекрасно знаю, что студент страстный собиратель марок. Оттого он и заинтересовался той маркой. У него и в мыслях нет меня заподозрить. Да и с чего бы? Вот что значит нечистая совесть!
Только б теперь, только б теперь не совершить еще какую-нибудь глупость! Я почти знал, что непременно сделаю что-то идиотическое. Надо помешать этому. Нельзя опять уснуть. Надо включить свет.
И одновременно я чувствовал, что темный сон наваливается
Я открыл глаза на старом репсовом диванчике, надо мной теснились ненавистные лица, и моей первой мыслью было: «Ничего уже не исправишь! Мне конец!»
Мои глаза встретились с глазами студента; я тотчас нервно схватил его за руку и прошептал взволнованно:
— Богом заклинаю, выйдите со мной в коридор на одну минутку. Я расскажу вам все.
Я видел, что он смотрит на меня во все глаза, удивленно таращились и остальные.
— У парня на один шарик в голове больше, чем следует, — важно вымолвил длинношеий всезнайка.
— Я всегда говорил, что у него не все дома.
Все-таки студент вышел со мной в коридор. И тут у меня смутно возникло ощущение, что я вот только что, буквально сию минуту помнил о какой-то серьезной причине, из-за которой не стоит, не имеет смысла, опасно что бы то ни было рассказывать сейчас этому молодому хлыщу. Я стоял и молчал, пытаясь припомнить, что это была за причина.
— Ну, так говорите, если хотите что-то сказать, чего ради мы будем стоять тут без дела.
Он выглядел так респектабельно в своем отлично сшитом костюме, гетрах, красивом галстуке! Не то, что мы. И, хотя он был почти всех нас моложе, нетрудно было узнать в нем птицу иного полета.
«Как поступить? — спросил я себя. — Ведь он, быть может, уже сказал председателю… может, председатель поручил ему…»
— Сударь, сударь, прошу вас, богом молю — если только не поздно — не рассказывайте никому! Я сделаю все, что вы пожелаете, стану вашим слугой, рабом до самой смерти, только не выдавайте меня! Поймите, поймите — ну чего вы добьетесь, если расскажете? — ведь через несколько дней и так все откроется — и я застрелюсь… будьте же милосердны… поверьте, только крайняя необходимость… нищета толкнула меня на этот… слуга председателя…
— Но о чем вы? Что все это значит? Не понимаю…
В его голосе звучало удивление.
— Не выдавайте меня! Не будьте моим губителем! Моим убийцею!
И тут, по-видимому, что-то для него прояснилось. Он начал расспрашивать тихо, серьезно, и мне пришлось рассказать ему все по порядку. Я говорил только о подделке марок и все грехи списывал по возможности на председательского служителя, о растраченных мною марочных деньгах не заикнулся. Он слушал удивленно, недоверчиво.
— Вы утверждаете, что всю прибыль служитель клал в свой карман. И хотите, чтобы я в это поверил? Да ведь вы, в таком случае, были бы величайшим ослом… И как же, если все так, слуга мог бы, на это подвигнуть. Простите, но ваша история выглядит решительно неправдоподобной.
— Но, сударь… Этого я не могу вам рассказать. И все-таки поверьте, поверьте, именно так и было! Клянусь вам. Мне самому кажется все это невероятным, но так было.
По лестнице раздавалось эхо чьих-то шагов. На мгновение мы замолчали.
— Сударь, — вновь заговорил я, — через несколько дней всему этому конец. Подождите лишь несколько считанных деньков. Дайте мне прожить еще эти несколько дней! Ведь и так все скоро узнается.
— Не понимаю. Откуда? Кому какое дело до ваших марок? Да ведь вы могли бы это… это ваше маленькое дельце продолжать еще бог знает сколько времени, если бы по случайности не оказались таким трусом и ни с того ни с сего испугались, когда я стал разглядывать ту марку. Видите ли, мне и в голову не пришло подозревать вас. Это ваша нечистая совесть раскрыла ваше преступление.
О какая бессильная ярость овладела мной в эту минуту! Мне хотелось оскорбить, наброситься на него… Я же ему выдал себя? Выложил
и про денежную растрату, твердя, что вот-вот все откроется. Я идиот! Болван! И поделом мне, пусть я подохну как собака, я недостоин жизни и охотно бы сам отхлестал себя по щекам!Молодой человек в гетрах посмотрел мне прямо в глаза.
— Скажите откровенно: сколько там не хватает денег?
Я отвечал на все его вопросы. Трепеща, как бабочка в руке ребенка.
— Утаить ваше преступление я не могу, иначе окажусь вашим сообщником.
— Вы хотите стать моим палачом!
— Нет, нет, вы правы: зачем мне быть вашим палачом? Ежели вы возместите растраченные деньги и на моих глазах сломаете станок для изготовления марок, тогда я буду считать, что ничего и не было. Служителя…
— Сударь… если служитель узнает, мне конец…
— Понимаю. Вы боитесь, что служитель из мести вас выдаст.
Ох, если бы он еще знал об украденном удостоверении!
— Но уж тут и вы должны признать, что мое милосердие распространяться столь далеко не может…
(Лишь бы выиграть время, время! Главное теперь только это!) И я взмолился опять:
— Дайте мне только три дня, сударь, через три дня я все улажу, но обещайте, именем бога обещайте мне, что за эти три дня никому ничего не скажете — и служителю тоже — ему особенно!.. А я клянусь вам, через три дня все устрою — либо пущу себе пулю в лоб!
— Вы полагаете, что этим возместите убытки?
— Нет, нет! Я не убью себя — у меня дома мать (я лгал)… будьте милосердны… только три дня…
О, как я ненавидел этого хлыща в гетрах. Он приосанился и глядел величаво, явно ощущая себя самым тактичным человеком на свете, полагая, что наидостойнейшим образом улаживает сейчас весьма важное и щекотливое дело. Говорил он мерно, торжественно, как будто диктовал стенографистке. И чувствовал себя добрым и благородным, настоящим вельможей.
— Не думайте, что я склонен приятельствовать с вами и ради вашей милости исполняю ваше желание. Однако быть вашим палачом, как вы изволили выразиться, противно моему вкусу, а кроме того, я не желал бы стать виновником несчастия вашей бедной матери, ни в чем не повинной женщины.
Он демонстративно повернулся и, заложив руки за спину, возвратился в канцелярию. Дверь закрылась, он на меня даже не оглянулся.
Я вошел следом за ним. Истерзанный, уничтоженный, сел за свой стол. Мне казалось, что все на меня смотрят и уже прочли на моем лице, что я — пойманный с поличным, осужденный на смерть растратчик.
X
Жить осталось три дня… жить осталось три дня… — тупо повторял я про себя и не чувствовал решительно ничего. Три дня — сколько это часов? Сколько всего можно успеть сделать за три дня? В эти три дня надо суметь уложить вечность. Вот сейчас, сейчас должно случиться чудо! Удастся ли мне разгадать тайну моих сновидений за эти три дня? Надо провести эти три дня в наслаждениях… Нет, только ночи, ведь днем я корплю в канцелярии. Сегодня, что бы там ни было, непременно пойду в корчмушку… Ах, как я устал! Да ведь я совсем выдохся от такой-то жизни! Может, мне все-таки следует пустить себе пулю в висок… Револьвер при мне… здесь он, в кармане… Пулю в висок… Нет, нет… что, если все же… что-то слу… мой сон… Нельзя губить все. До последней секунды нельзя знать наверное… Я не такой, как другие. Револьвер надобен для других. Перестрелять их всех. Виноват не я, виновато общество. И этого прощелыгу в гетрах… О, гадкий попугай! Кто знает, сдержит ли он свое слово? Не расскажет ли председателю? Не расскажет ли синему человеку? Все они будут торжествовать, попирать меня ногами. Они все чистенькие, честные! Ох, как я их ненавижу! Они все ничтожества по сравнению со мной! Болваны! Я их презираю! Я никому никогда не умел этого объяснить. И теперь умру, исчезну, опозоренный. Они только смеются надо мной. Никто и не догадывается, кто я. Да и сам-то я не догадываюсь. Умру, так и не разгадав свой сон. Умру, и сон исчезнет вместе со мной.