Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Для Франци настали дни мрачных раздумий. Временами ему казалось, что теперь уже поздно и единственно достойная линия поведения — смириться со всеми последствиями своего трусливого молчания. Затем он принимался ломать голову над тем, в каких выражениях излить душу перед тетушкой Илкой, а может, и перед самой Ирен: бить ли себя в грудь или держаться с достоинством. День свадьбы был не за горами, и Франци теперь все чаще давали возможность побыть одному. Приятели, сотрапезники перестали подтрунивать над мрачным женихом и, хотя не предвещали добра этому браку, советовались промеж себя о свадебном подарке. Ирен, поглощенная приготовлениями к свадьбе, не вылезала от портнихи. Франци, думая свою думу, прогуливался по изуродованному розовому саду в самый дальний его конец, где проезжая дорога сворачивала к Дунаю, унесшему перекупщиков-сербов вместе с розами.

Тем временем квартира была окончательно приведена в порядок, и уборщица принесла ключи, которые тетушка Илка не без гордости вручила Франци.

— Можете вселяться хоть сейчас.

В первый момент эта идея показалась Ирен недурной. И впрямь, отчего бы Франци не переселиться уже сейчас, несколькими днями раньше; отчего бы ему не встретить молодую жену на правах хозяина, в обжитом дому? Трудно сказать, какому побуждению поддалась Ирен, откликнувшись на это предложение тетушки Илки. Пожалуй, ей казалось символичным, если Франци обоснуется в их гнездышке, предназначенном для двоих: птичка словно бы сама залетела в клетку! Возможно, в глазах Ирен этот шаг приближал ее к замужеству: теперь она с таким душевным трепетом ждала этого события, точно у нее были основания опасаться, что оно никогда не произойдет. Когда же Франци согласился на это предложение, Ирен уже раскаивалась, что поддержала его. В решении Франци она внезапно угадала инстинктивное желание бежать, спастись, и ее охватил ужас. Лишь сейчас она осознала, что за эти оставшиеся несколько дней Франци отдалится от нее. Правда, после обеда они точно так же, как и до сих пор, смогут встречаться у тетушки Илки; но теперь уж, вздумай он задержаться, ему не постучишь в заставленную шкафом дверь…

Поступками Франци действительно управлял инстинкт самосохранения. Ведь понапрасну мечтал он обратиться за поддержкой к тетушке Илке; в глубине души он прекрасно понимал: дом тетушки Илки и есть те сети, что опутали его, и не видать ему свободы, пока он не вырвется отсюда. Но к тому моменту, как решение это созрело в нем, настроение его переменилось. Ему вспомнились неуютные комнаты, вплотную сдвинутые постели, письменный стол в стиле сецессион и чахлый тамариск на темном дворе… Поутру, прощаясь с домом тетушки Илки, он растроганным взглядом окинул террасу с белыми колоннами и розарий; сад весело зеленел, словно успел позабыть о своих загубленных розах.

Его встретили коричневая веранда, убогий двор и приходящая служанка, нанятая Ирен. В комнатах царила темнота, так как местная мода предписывала избегать солнечного света. Франци пришлось разредить жалюзи, чтобы хоть что-то видеть. Взгляд его прежде всего упал на постели, и зрелище это еще более усилило в нем ощущение, что он попал в западню; передышку получить удалось, но до свободы ох как далеко! Переезд, новая обстановка, уединение и покой придали ему смелости и силы трезво оценить свое положение. Времени у него мало, необходимо тотчас же приступить к действию. Он сел к письменному столу и настрочил два послания, наказав служанке немедля доставить их по назначению. Одно письмо было адресовано тетушке Илке, другое — матери Ирен.

Оба послания были исполнены мужского достоинства. Всю вину Франци брал на себя, однако признавался, что, сколь бы неизменными ни оставались в нем уважение и симпатия к Ирен, он не ощущает в себе того чувства, какое почудилось ему на миг, — единственного чувства, которое «дает гарантию мира и счастия в супружеской жизни». Лучше будет извлечь из этого соответствующие выводы и вовремя отступиться, нежели сделать их обоих — и в первую очередь Ирен — несчастными на всю жизнь.

Разумеется, все расходы, связанные с обустройством квартиры, он выплатит в полной мере и всяческую ответственность за случившееся, по законам рыцарства, будет нести перед людьми сам. В письме, адресованном тетушке Илке, Франци добавил еще, что считает своим личным долгом сумму, предоставленную тетушкой Илкой взаймы Ирен, и обязуется в кратчайший срок возместить ее. Прежде чем заклеить конверты, он долго колебался, не зная, приложить ли к письму Ирен и кольцо или же отослать по почте отдельно. В конце концов он все же сунул кольцо в конверт, дабы этим придать особый вес и важность самому письму. Кольца тогда вошли в моду узкие и тонкие — «на потребу ветреным мужьям»: сию улику супружеской связи в случае необходимости легко было спрятать в карман. Обручальное кольцо незаметно уместилось в плотном, шуршащем конверте, но Франци снова извлек его, сочтя непристойной его обнаженность.

— Надо бы завернуть в шелковую бумагу.

Пришлось послать служанку за тонкой бумагой: в квартире не нашлось ни клочка оберточной бумаги, здесь все было выметено, выброшено, прибрано или же в аккуратно сложенном виде покоилось в глубине какого-нибудь из ящиков; вся обстановка вокруг была проникнута духом педантизма, свойственного Ирен. Досада, вызванная безрезультатными поисками, помогла Франци подавить сомнения: в какой-то момент собственный поступок показался ему жестокостью. Впрочем, в данном случае как раз уместны жестокость и мужская решительность. Франци расхаживал взад-вперед по комнате, чувствуя, что сражается с незримой Ирен. Широкая, сдвоенная постель, как живое существо, приковывала его взгляд к себе. «Брачное ложе», — думал Франци и в глубине души понимал, что за его отчаянной решимостью скрывается мучительное малодушие. Ему вспомнилось язвительное пренебрежение Ирен, которой ничего не стоило подавить его, Франци, точно какого-нибудь робкого, нескладного школяра. По всей вероятности, отослать письма его и впрямь заставила не решимость, а скорее малодушие: ведь трусость можно побороть лишь еще большим страхом. Но эта истина касается сокровеннейших тайн души — Франци не признался бы в ней даже самому себе.

— Письма эти, тетушка Кати, надобно вручить в собственные руки, — наказал он служанке, попутно велев ей передать в конторе, что он нынче не явится на службу. Франци чувствовал себя не в состоянии выйти на люди. Должно быть, нечто подобное испытывает анархист, бросивший бомбу: теперь необходимо затаиться и выждать. В кухне Франци отыскал судки. — А на обратном пути прихватите для меня обед.

— Никак вы захворали, ваше благородие? — всполошилась тетушка Кати и предложила разобрать постель. Франци не возражал. Нетронутость брачного ложа с одной стороны нарушили, полуоткинув общее одеяло, и экс-жених юркнул в постель; простыни обдали леденящим холодом его сиротливо-одинокое тело. Франци не осмеливался думать о том, что теперь будет, что станут говорить в городе. Одно ясно: отсюда придется бежать. Бездумно разглядывал он узоры обоев на стенах и новомодные шифоньеры причудливо изогнутой формы. Обеду он нанес не слишком-то большой ущерб, и после того, как тетушка Кати, помыв посуду, удалилась, он запер за нею дверь на ключ и снова нырнул в постель в надежде уснуть.

И вдруг оставленный в замке ключ сам собой стал поворачиваться и, громко звякнув, упал на пол. Дело происходило в столовой, но проход между двумя помещениями был свободный, и Франци, лежа в постели, мог наблюдать за странной сценой. В замке скрипнул другой ключ. Дверь распахнулась, и на пороге появилась Ирен.

Получив письмо, Ирен поначалу впала в истерику, однако истерический припадок вскоре сменился приступом энергии. Процесс развивался вполне нормально, а значит, уже мог послужить фундаментом определенной деятельности. Мать Ирен даже не стала читать письмо, а тотчас же передала его дочери. «Разберись сама, дочка, чего там надобно твоему Франци!» Вдова пуще огня боялась всяких сложностей и давно привыкла к тому, что все улаживает Ирен. Должно быть, молодые поссорились. Ирен, прочтя письмо, пришла в неописуемое волнение, она понимала, что окажется в глазах людей посмешищем, репутация ее запятнана, все надежды рухнули. Лаци, отважившийся задать сестре вопрос, получил оплеуху. Сорвав зло, Ирен сразу же пришла в себя. Начала умываться, одеваться, вопреки своему обыкновению заперев дверь на ключ. С особым тщанием напудрила лицо. Между делом она умяла большой ломоть хлеба с маслом — это и был ее обед, — не заботясь о том, что будут есть остальные.

— Выпей красного винца, дочка, это тебя подбодрит! — посоветовала мать в духе гадорошских традиций.

И вот теперь Ирен стояла на пороге новой квартиры. Ключ у нее был свой, да ведь и квартира была ее собственной: Ирен сама ее обставляла, по своему вкусу и усмотрению, и решила, что не позволит отнять ее у себя. Уже само появление Ирен — решительное, без стука — подчеркивало ее права. Это был точно продуманный шаг, рассчитанный на неожиданность: на пороге, как по мановению волшебства, возникает фея. Барыня вернулась к себе домой. Нет, не барыня, а влюбленная барышня, дерзновенно рискуя своей репутацией, вторгается в холостяцкое обиталище.

— Ах, Францика, на что вы меня толкаете! Вдруг кто-нибудь увидит? Впрочем, и без того наверняка видели: тетушка Штанци всегда подсматривает из-за шторы, да и доктор Тардич только что выходил из соседнего дома. А уж если узнают, что вы лежите в постели… Думаю, что от тетушки Кати и об этом дознаются…

Франци растерялся донельзя. В отчаянии пытался он натянуть одеяло до самого подбородка, ведь он лежал по пояс раздетый. Из-за жары и волнения ему даже в голову не пришло отыскать ночную сорочку. Срывая с себя костюм, крахмальную сорочку, он так и оставил их в чудовищном беспорядке разбросанными на стуле, на полу, на ковре.

Однако Ирен ничуть не смутила эта мужская неряшливость, она привыкла к этой черте в своем брате. Она спокойно подняла валявшуюся на полу рубашку, сложила ее:

— Все вы, мужчины, одинаковы, только успевай прибираться за вами! Разве вам обойтись без женской опеки?.. Что с вами стряслось? Уж не больны ли вы, Францика?

Ирен подошла к постели и склонилась над ним.

— Видите, я даже после вашего письма решилась на такое унижение — прийти сюда. Даю такую пищу толкам и пересудам! Стараюсь не думать о том, что можете вообразить обо мне вы, со своей низменной мужской фантазией. Что с вами, Францика? Если вы больны, позвольте мне ухаживать за вами! Вы ведь сидели у моего ложа, когда я хворала…