Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

Сестры вдруг тоже превратились в симпатичных девушек, они суетились вокруг, вымыли меня, обтерли и уложили поудобней, и в один голос твердили, что роды у меня были потрясающе быстрые, что надо было не стесняться, а жаловаться и стонать погромче, что сейчас всего половина третьего, и спрашивали, как я назову дочку.

На ту, что задала этот вопрос, акушерка поспешно шикнула, так как, видимо, предполагала, что девочка долго у меня не останется. Но мне было все равно. Я чувствовала себя удивительно бодрой, наверно, это обычная реакция в подобных случаях, казалось, я могу встать и уйти. Минут через десять, когда мне вручили мою собственную ночную рубашку — одеяние, украшенное мексиканской вышивкой, присланное сестрой специально для этого события и вызвавшее восторженные возгласы сестер, — акушерка спросила, не хочу ли я взглянуть на новорожденную.

— О, конечно! — с благодарностью отозвалась я, и она куда-то ушла, а потом вернулась, неся на руках мою дочь, закутанную в серое, покрытое пятнами крови одеяльце, к ноге у нее была привязана бирка, на которой значилось: «Стесси». Акушерка вручила сверток мне, и я сидела и смотрела на дочку, а она глядела на меня большими широко раскрытыми глазами, и мне казалось, что она меня узнает. Бесполезно даже пытаться объяснить, что я тогда испытывала. Наверно, любовь — так бы я это назвала, и притом — первую в жизни.

А ведь я вряд ли ждала многого от этого события. Я никогда ничего хорошего не жду. Мне рассказывали, что все новорожденные безобразны — лица у них красные и сморщенные, на коже какая-то восковая пленка, щеки волосатые, руки и ноги словно палочки, и все орут истошными голосами. Я же могу сказать только одно: моя дочь была прекрасна — и добавлю в свое оправдание, что то же самое говорили о ней все, кто ее видел. Она не была ни красной, ни сморщенной, ее бледная кожа казалась бархатной, черты лица выглядели трогательно-правильными, а уж о лысой голове и речи быть не могло — надо лбом у нее торчал поразительно пышный и черный вихор. Одна из сестер, взяв щетку, пригладила его, и он превратился в густую челку, доходившую до самых бровей. А глаза, смотревшие на меня глубокомысленно и серьезно, будто понимавшие, кто я, были темно-голубые, причем белки сверкали настораживающе здоровой белизной. Когда меня попросили отдать ее, чтобы уложить на ночь в кроватку, я не стала спорить, потому что держать ее на руках было слишком большим счастьем, вкушать которое можно только изредка и малыми порциями.

Девочку унесли, а меня отвезли в палату, уложили, напоили снотворным и заверили, что я сразу засну и просплю до самого утра. Не тут-то было. Два часа я пролежала без сна, не в силах постичь свое счастье. Ведь счастье было мало знакомым для меня состоянием. Триумф — да, удовлетворенность, иногда радостное возбуждение или приподнятое настроение — пожалуйста. Но собственно счастья я не испытывала давным-давно, и это ощущение оказалось таким пленительным, что жалко было тратить драгоценные минуты на сон. Около половины пятого я все же задремала, но в половине шестого меня разбудили пить чай, и я обнаружила, что матери вокруг уже угощают своих младенцев завтраком.

Не далее как позавчера я пыталась объяснить все тому же Джо Харту, как я тогда была счастлива, но он отнесся к моим речам с крайним презрением.

— Все, что ты мне поведала, — объявил он, — не более, чем самая приевшаяся банальность из жизни любой женщины. Все ощущают в точности то же самое, гордиться тут нечем, забудь и успокойся.

Я страстно отрицала, что такое же счастье испытывают поголовно все женщины, поскольку не знала ни одной, кто был бы так же упоен, как я. И тут же, противореча самой себе, заявила, что если действительно все чувствуют то же самое, то из-за одного этого мои чувства заслуживают внимания, ведь у меня ни разу в жизни не было случая, когда я испытывала бы то же, что другие женщины.

Однако спорить не имело смысла, Джо это было просто совершенно неинтересно, точно так же, как мне было неинтересно читать пространные описания сексуальных экстазов, переживаемых героями его книг. Хотя иногда эти экстазы меня изумляли. Грустно, конечно, когда другим скучно то, что ты говоришь, хотя, если вспомнить, как часто скучаю я, когда говорят другие, то, пожалуй, грустить не стоит.

В больнице я проводила время совсем недурно. Вооруженная уверенностью, что мой ребенок превосходит всех по красоте и уму (последнее проявилось в том, что она научилась сосать с первой попытки без обычной в таких случаях унизительной борьбы), я могла не обращать внимания на разные досадные неприятности: на табличку с буквой «Н», висевшую в ногах кровати, что, как мне объяснили, означает «незамужняя», а также на беспрестанные атаки студентов-медиков, ставивших мне градусник и с довольно неуклюжими шуточками холодной деревянной линейкой измерявших разные участки моего тела. Я была крайне признательна Лидии, которая не жалела сил и раззвонила обо мне по всему свету — в первое же утро я получила десятки букетов и телеграмм от всех моих знакомых или от тех, кого Лидия считала таковыми. Найти цветы в это время года не составляет труда, и вокруг меня в изобилии громоздились тюльпаны, нарциссы, розы, азалии и Бог знает что еще. Я даже начала чувствовать себя несколько неловко, опасаясь, что такое излишество может вызвать раздражение у сестры, вынужденной носить мне все новые букеты, или у соседок, менее щедро осыпанных подарками.

Вечером, в приемные часы, в палате появилась Лидия в сопровождении самого Джо Харта. Она явно гордилась, что ей удалось залучить сюда Джо, и сидела в ногах моей кровати среди груд ею же спровоцированных поздравлений, довольная собой, сияя от радости. Они с Джо являли собой оригинальную и впечатляющую пару: оба разительно не соответствовали ни месту, ни причине своего визита. Лидия была в черной юбке, черном свитере, черных чулках и туфлях, а также в своем неизменном, давно не знавшем чистки плаще. Джо ошарашивал необычным костюмом без воротника и хаотической неправильностью черт, которая сильнее чем всегда бросалась в глаза. Недавно он начал выступать в элитарной телепрограмме, где разглагольствовал о культуре, и был опознан кое-кем из моих соседок по палате к вящему его удовольствию и, должна признаться, к моему тоже. Я понимала, как подскочат мои акции благодаря такому знакомству.

Джо с Лидией притащили мне стопку книг и полбутылки виски, завернутую в какое-то чистое нижнее белье. Я засомневалась, уместен ли такой дар, — меня смущало: а вдруг это не понравится ребенку, но Лидия и Джо велели мне не глупить, заявив, что алкоголь полезен всем без исключения, это подтвердит любой врач.

Я была очень рада снова повидаться с Джо, хотя в последнее время мы встречались достаточно часто, правда, всегда случайно и без прежней регулярности. Он был ярым нравоборцем и живо заинтересовался обстановкой в нашем родильном отделении, расспрашивал про сестер, про других матерей, про то, о чем мы разговариваем, и весело хохотал над табличкой «незамужняя», висевшей в ногах моей кровати, словно никогда в жизни ничего более смешного не видел. То и дело Джо в рассеянности зажигал сигарету, и красивая белокурая сестра, которую держали специально для приемных часов, каждый раз спешила к нему, напоминая, что курить здесь нельзя, а если нестерпимо хочется, надо выйти. Он не проявил ни малейшего интереса к моей дочке, которая спала в маленькой кроватке на колесиках, стоявшей рядом со мной. Гипотеза Лидии относительно его отцовства должна была слегка поколебаться, поскольку любой отец удостоил бы своего новорожденного младенца хотя бы беглым взглядом. Тем не менее, минут через десять, вдосталь наслушавшись моих красочных рассказов о родах, они стали обсуждать, как мне следует назвать девочку. Сама я об этом еще не думала — не люблю предвосхищать события и считать цыплят до осени. А после того как я увидела свою дочь, ни одно имя не казалось мне ее достойным. Джо с Лидией предлагали разнообразные варианты — от самых затрепанных до совершенно фантастических. Наконец Джо остановился на Януарии, а Лидии больше нравилась Шарлотта. Мне же это имя казалось милым, но пошловатым. После долгих споров они все-таки нашли нужным поинтересоваться, какое имя выбрала бы я сама. Я сказала, что, пожалуй, мне нравится Сандра. Они снова закатились таким хохотом, что все тихо беседовавшие мамы и папы сразу смолкли и, радуясь возможности развлечься, уставились на нас. Видимо, мы с успехом заменяли им телевизор.

В конце концов я заявила, что назову ее Октавией. Я предложила это в шутку, потому что, пораскинув мозгами, в честь какой знаменитой женщины можно назвать мою дочь, не могла припомнить никого, кроме Беатрис Вебб [32] , но с Беатрис меня опередили мои родители. Тогда мне пришла на ум Октавия Хилл [33] , и я провозгласила, что самое подходящее имя — Октавия. Джо с Лидией отнеслись к такому выбору одобрительно, хотя и возразили, что она у меня не восьмая, и уж лучше назвать ее Прима, хотя это имя и не столь звучно. В ответ я заметила, что если так, бедняжку придется назвать Ультимой, ведь все равно на ней дело и кончится.

32

Беатрис Вебб (1858–1943) — общественная деятельница, экономист, теоретик фабианского социализма.

33

Октавия Хилл (1838–1912) — общественная деятельница, занималась жилищными проблемами бедняков.

— И напрасно, — сказал Джо. — Я бы на твоем месте родил еще парочку. По-моему, тебе рожать на пользу — выглядишь дивно.

— Я и чувствую себя дивно, — согласилась я, — но ради дивного самочувствия не стоит затевать все сначала.

— Ну хотя бы одного, — уговаривал меня Джо. — Ведь двоих иметь разрешается.

— То есть как разрешается? Кем?

— Что значит кем? Властями. Сотрудницам Би-Би-Си разрешается иметь двоих детей, а если больше — выставляют с работы. И в других государственных учреждениях так. Двое — общепринятая норма.

— Ты имеешь в виду двое незаконных?

— Разумеется. Законных рожай сколько хочешь, лишь бы на качестве работы не отражалось.

— Но почему двоих? — упорствовала я. — Не вижу логики. Уж если разрешают иметь больше одного, то почему бы не разрешить сколько угодно? Я хочу сказать, что если бы разрешали иметь одного и только, то с точки зрения морали это было бы понятно: это, мол, — плод невинного заблуждения. Но если разрешают двоих, то почему бы не пять, не десять и не восемнадцать? А вообще-то действительно есть такое правило? Уверена, что нет. Тебе просто внушил это кто-то из твоих знакомых девиц!