Каменное сердце

Дни были еще очень короткие. Поскольку уже темнело и мы ехали через деревню, чьи пылающие в лучах заходящего солнца черепичные крыши я заметил издали, я остановил грузовичок у постоялого двора, на площади, окруженной большими, еще голыми платанами. Тень уже легла на все, стало почти холодно. «Почему бы не остановиться? Здесь или где-нибудь еще?» Я даже не успел прочитать название деревни. Спросил номер для себя и Эллен. И второй — для Лейлы.

Мы с Эллен наконец-то остались одни, лицом к лицу, в комнате с полом, выложенным терракотовыми плитками, и широкой белой кроватью. После всех тех лет, когда мы не виделись, для нас было бы естественно чувствовать себя немного смущенными. Мы должны были бы испытывать потребность склеить эту минуту с ушедшими мгновениями. Смущение мы, конечно, испытывали, но наши тела встретились с ошеломляющей легкостью. Старинные инструменты играли привычную музыку. Аккорды, раскаты, тонкие диссонансы. Мы словно отыскали давнюю чувственную партитуру, забытую на дне памяти тел.

Я по-прежнему во всех подробностях помнил ощущение ее кожи, пушок в выемке на затылке, каждый изгиб, каждую округлость, каждую щелочку, но не только, еще и все ее запахи, и какая она на вкус в любом месте, и пот, и как она бросалась ко мне, и как отдавалась. Мои руки, мои губы, мои зубы знали, что им надо делать. Все мое тело знало, что ему делать. И я в точности знал, какой ответ даст ему другое тело.

Против собственной воли я оставался созерцателем этой сбереженной в целости и сохранности, но немного прогорклой близости. Эллен, стараясь избавиться от того же чувства запоздалого повторения, предавалась необузданной радости. То, что она посмела вот так, не раздумывая, уехать, пробуждало силу, идущую из прошлого, силу, идущую от Ирландии и от пылкого детства, но к этой мощи неизбежно примешивалось немало горечи.

Она закричала. Я увидел эту дыру — ее рот. Я увидел ее дикаркой. Потом она почему-то заплакала. И мне открылось давнее безутешное страдание женщин и народов. Наше нежданное возвращение друг к другу расшевелило в ней что-то невероятное и сильное, а сам я, ошеломленный, следил за нашими утехами и даже за бессознательной суетой моего собственного тела, все еще действующей машины, автоматического члена, с какого-то верхнего яруса — словно на представлении слишком известной оперы, где заезженные главные арии вместо знаменитого тенора исполнял скромный дублер: он делал все, что в его силах, но ему недоставало вдохновения, убежденности, а более всего — свежести.

И на этот раз я подбирал обороты речи, которые могли бы пригодиться для описания в романе нашего странного приключения. Безвкусица и неточности. Позже, уставившись в потолок, я очень хладнокровно внушал себе, что мне надо решиться быть чуть-чуть счастливым, потому что Эллен временами выглядела счастливой. Нет, она не была счастлива, но ей было хорошо. И мне показалось, что этого достаточно, мне это придало сил, и я смог перейти к следующей главе.

Яркий свет, ворвавшийся в нашу комнату, разгонял висящие в воздухе тучи пылинок и прыгал с предмета на предмет. Было довольно позднее утро, и недовольная Лейла давно уже ждала нас на площади с большими платанами. Она стояла на одной ноге, поджав вторую и привалившись спиной к грузовичку. Она даже кроссовки не зашнуровала. Она не поздоровалась с нами, притворившись, будто погружена в чтение маленькой желтой книжечки. Я потрепал ее по голове, потеребил черные, кудряшки, но она, вздернув плечи, отстранилась. Спросила, не глядя на меня:

— Ну, так вы беретесь за это?

Я погладил ее по теплой розовой щеке.

— Я постараюсь этим заняться, когда приедем на место.

Ляпнул, не думая.

— На место?

Я осознал, что обе, Эллен и Лейла, смотрят на меня с одинаковым любопытством, с равным ожиданием.

— Что за место?

— Ну, куда-то же мы должны приехать, правда?

(В романе лорсанжевского стиля я бы написал: «Должны же мы куда-то ехать, пусть даже сами не знаем куда…», но здесь, пребывая в том, что я все еще принимал за свою жизнь, я больше ничего не сказал.)

Остановка

Мы долго катались наугад и нежданно выехали на побережье между Тулоном и Марселем. За поворотом между кварталами современных домов и бетонными развязками с бьющими в глаза плакатами внезапно открылся сверкающий синий простор.

— Море! — не удержавшись, закричала Лейла. И не сводила с него глаз, пока могла. Ей было в высшей степени наплевать на то, что берег захвачен беспорядочным строительством, пересекающимися дорогами, кричащими вывесками. Она не обращала ни малейшего внимания на весь этот бетон, на сыпь уродливых лачуг. Ей удавалось видеть только простор, далекий горизонт, глубину, но главное — она слышала зов открытого моря, приглашение сняться с якоря, обещание иных берегов.

Дорожное движение здесь было бестолковое и нервное, окружающая нас картина сложилась в результате долгих лет загаживания пейзажа, но, к счастью, здесь было море.

— Ой, как прекрасно! — по-детски прошептала Лейла.

— И правда, прекрасно, — улыбнувшись, подтвердила Эллен.

Не устояв перед их восторгами, я согласился, что это, в общем, прекрасно, но не столько само море, сколько наше представление о море, не столько то, что мы видим перед собой в действительности, сколько само присутствие этой бескрайней сине-зеленой водяной громады. Море!

В конце концов я высадил Лейлу рядом с крохотным пляжем. Песок там был сомнительной чистоты, но Лейла и с этим нимало не считалась. Как раньше на берегу реки, она захотела немедленно лезть в воду, которая, как мне показалось, была, несмотря на весеннее солнышко, еще очень холодная. Она закатала до колен штанины джинсов и принялась козленком скакать по мелкой волне, повизгивая от радости. Потом побежала вдоль пенной полосы. Эллен по-матерински звала ее обратно, твердила, что она простудится, но девчонка ничего и слышать не хотела. Ноги у нее, должно быть, закоченели, но она не желала вылезать из воды, морщилась от боли и хохотала одновременно.

Мне не пришло в голову вставить в свою рукопись сцену вроде этой, а ведь щенячье возбуждение было еще одной из граней моего персонажа. Для того чтобы мне в голову пришла эта запоздалая мысль, должна была появиться Лейла, во плоти и самостоятельная.

Потом она, не устояв перед искушением, зашла глубже, теперь вода хватала ее за икры. Лейла, раскинув руки коромыслом, скакала и вертела головой во все стороны. Джинсы на ней вскоре промокли насквозь почти до пояса, отяжелели от соленой воды. Но и после этого она, пристыженная и дрожащая, вылезла не сразу.

Эллен увела ее в заднюю часть машины, заставила раздеться и дала одну из своих юбок, слегка болтавшуюся вокруг тонкой талии. Я включил печку на полную мощность. Лейла чихала. Эллен, тоже разволновавшаяся при виде моря, стала рассказывать мне о других, более диких, изрезанных берегах, где яростные зеленые волны неустанно точат темный камень. С шумом взлетает пена. На скалах кричат в тумане тысячи птиц.

— Для меня это Средиземное море — не совсем настоящее, — говорила она. — Оно такое спокойное! Посмотри, какое оно умиротворенное! И потом, оно очень уж синее. Слишком синее.

— Чего же ты хочешь, Эллен, это юг, а ты не южанка.

Мы все-таки добрались до Марселя по горной дороге. Одна сплошная пробка. Теперь Лейла восторгалась кораблями. Ерзая на краешке сиденья, она провожала их глазами, стараясь разглядеть даже самые дальние, уходившие за горизонт, таявшие в бледном свете. Я видел, что ей нравится произносить и само слово «корабль», и названия судов.

— А вот этот, он куда идет? А вон тот, другой, такой белый? Он приближается.

Да, я и правда в своем романе, наверное, недостаточно показал эти детские черты. Не переставая восторгаться, она трогала джинсы, проверяя, не высохла ли ткань. Наверное, юбка Эллен казалась ей слишком дамской, и ей не терпелось переодеться. В общем, «реальное присутствие» этой девчушки было наполнено волнующими подробностями, она выглядела более трогательной, чем в моем описании. Я молча раздумывал над тем, какие изменения мог бы внести в свой роман, а плоть моей героини отделяли от меня всего несколько сантиметров.