Каменный фундамент
Шрифт:
— Ты, Алеша, наверное, у самого Шерлока Холмса этому делу учился! — воскликнул я, чтобы подзадорить его.
— Это кто такой? — недоумевающе спросил Алексей.
— Да знаменитый сыщик английский…
Алексей подумал, словно бы что-то припоминая, и отрицательно покачал головой:
— Нет, не слыхал про такого, и вообще мне с англичанами встречаться не приходилось. Это у меня от природы. А если считать, от кого я учился, так разве только от товарища Петрова. Капитан, командир нашей разведроты был. Ну, голова-а!
…Плыть на лодке вниз по течению было сущим удовольствием. Те пятнадцать километров, что отделяли нас от завода, мы легко покрыли менее чем за полтора часа, ни разу при этом не ударив веслом.
В одном
Нас то и дело обгоняли табуны горбатеньких короткошеих гоголей. С металлическим посвистом крыльев они шли низко, над самой водой. Я наконец не вытерпел и начал по ним палить из двустволки.
— Брось, — сказал Алексей, — побереги патроны. Все равно не попадешь.
— Да ты сам сегодня сколько раз попусту стрелял!
— Поймал! — добродушно отозвался Алексей. — Ну, валяй, валяй, коли руки чешутся!
На лесозаводе мы сдали лодку сторожу. Он удивленно оглядел нас, поинтересовался, почему не получилась охота — не видит дичи в сумках, — и, кажется, не поверил нашим объяснениям, что мы и не стремились охотиться по-настоящему. Алексей взял у него ключ, и мы направились в мебельный цех.
Сплав леса по реке еще не начинался, за зиму запасы бревен подобрались, и теперь огромная площадь биржи сырья лежала необычно пустой и просторной. Мы пересекли ее наискось. Подсохшая кора похрустывала под ногами, Алексей шел и, недовольный, ворчал:
— Взяли бы да по-хозяйски сгребли в кучи, а потом в топках сожгли. И порядок, и какая ни есть экономия. Не привыкли у нас на сибирских лесозаводах к чистоте. А почему? Разобраться, так шевелится еще мыслишка такая: мы-де край изобильный, а где пьется, там и льется. Лесу невпроворот у нас, — значит, и кора, и щепа, и всякий мусор на бирже должны валяться.
— А ты бы на собрании или в стенгазете выступил.
— И выступлю, — сказал Алексей. — Об этом я и с Морозовым Иваном Андреевичем, секретарем нашей партийной организации, уже разговаривал. Надо людей носом ткнуть, показать, как в других местах бывает, к примеру в Белоруссии. Там под метелку сейчас все прибирается.
— Как же так, Алеша? Прежде ты над несибиряками подсмеивался. А теперь сибиряков в Белоруссию посылаешь учиться…
— Хорошему учиться хоть у кого не зазорно. А сибиряк — такой же русский человек, только и разница, что он — сибиряк.
Мебельный цех помещался в новом здании, выстроенном уже после войны. В главном корпусе, широком и оттого казавшемся приземистым, тремя параллельными линиями расположились деревообрабатывающие станки: строгальные, фуговочные, обрезные, токарные, долбежные, сверлильные, фрезерные и еще какие-то, названия которых сразу не определишь. Все это сверкало новизной и чистотой. Ни стружек, ни щепок, ни мелкой древесной пыли. По всем станкам прошлась веником и тряпкой чья-то заботливая рука. От ветра вздрагивали стекла в окнах, и светлые зайчики метались по полированным деталям машин. Золотые лучи тянулись через все помещение, косо падали на пол, на противоположную солнцу стену. Сегодня, по случаю выходного дня, цех не работал, и в нем было как-то особенно пусто и торжественно.
— Как тебе нравится? — на ходу спросил Алексей.
— Что? Чистота? Превосходно!
— Ленинградская выучка, ничего не скажешь.
— Погоди, ведь этим цехом наша Зина командует?
— Умеет народ в руках держать.
— Очень строгая на работе?
— Ты, может, думаешь, что криком берет? — Алексей даже остановился. — Бывают ведь и из женщин такие. Нет, наша не накричит. Лицо, точно, у нее строгое. Есть причина. Люди это понимают, уважают ее. Да ты, наверно, сам получше меня про нее знаешь.
— Ничего я не знаю…
В самом деле, Зина не
любила рассказывать о себе. За все время нашего знакомства она старательно избегала таких разговоров. И дело тут было, видимо, вовсе не в скромности. Помню, как в одну из первых встреч я спросил, почему Ксения называет ее воскресшей из мертвых. Зина переменилась в лице, долго боролась с собой, ответить или не ответить, и наконец сказала:— Я жила… в Ленинграде…
И сразу перевела разговор на другое. Алексей посмотрел на меня.
— А не знаешь, так я могу тебе рассказать. Здесь по заводу разговор ходит… — Подпрыгнув, он уселся на высокой станине строгального станка. — Вишь ты, жила она в Ленинграде, а с нею братишка, мать. Ну, и молодой человек ухаживал. Счастливая семья складывалась. Тут война. Блокада. Голод. Предлагали ей эвакуацию — отказалась. Сама инженер, а к станку токарем стала. Братишка пошел добровольцем в связисты. Убили его. А потом и жениха тоже. Мать заболела, лежит в холоде, ухаживать некому. Зина по неделям без смены работает, с завода не уходит. Мать, как могут, оберегают соседи. А Зина-то сама от истощения с ног валится. Опять же без сна. Зима. Морозы. И вот сообщают ей: мать умерла. Хоронить надо. А идти домой через весь город. Трамваи стоят, замерзли. Ночь. Вьюга. Шла, шла она, да и сунулась в снег, обмерла, а за ночь над нею сугроб целый намело. День проходит, на заводе ждут — нет Зины. Справляются. Дом, где жила она, ночью разбомбили. Посчитали: погибла. А вышло не так: Зину военные санитары нашли, откопали. Живого в ней ничего не было, только сердце, как восковой огарочек, еще тлело. Тут машины уже по Ладоге шли, тяжелых больных в тыл вывозить начали. Ее сперва в Киров, потом к нам. Документов при ней никаких. Когда в себя стала приходить, назвалась, запросили Ленинград. Оттуда отвечают: «Убита во время бомбежки». Ну, так потом и пошло: «Воскресла из мертвых». А ее это обижает. Не любит она. Почему? Как сказать? Может, близкие сразу ей вспоминаются, все прошлое горе. Может, просто не нравится. Человек действительно сколько смертей пережил, за жизнь боролся, а ему будут вечно: «Ты из покойников». Все равно что на свадьбе похоронную петь, как в старой сказке. Всему своя мера, всему свое уважение нужно — так, по-моему.
Последние слова, с крепким ударением на «так», Алексей произнес, словно гвоздь вогнал в стену.
В краснодеревной мастерской, примыкающей к главному корпусу мебельного цеха, Алексей показал мне свой буфет. Он не был окончательно отделан: не отполирован, стоял без обкладки и без верхних резных украшений, которые разумелись сами собой. И все же в нем явно чувствовалась рука мастера: и в строгих пропорциях размеров, и в точности подгонки отдельных деталей. Должно быть, нам обоим одновременно пришел на память «Громобой», — мы переглянулись, и Алексей поспешил уточнить;
— Мне тут кое-что насчет размеров Зина советовала. А работа целиком моя. Потом, ведь и от инструмента много зависит. Тогда у меня что: топор, пила да рубанок. А теперь за все машина ответчица. Вон, гляди, шипы как зарезаны, от руки мне бы сроду так не сделать.
— А как с отделкой? — мне казалось, что для такого буфета нужна очень тонкая и замысловатая резьба.
— Вот за этим я и позвал тебя. На резьбу, боюсь, терпения не хватит у меня, да и понесет ли рука, не знаю еще, а простую отделку Зина не велит делать, говорит: «Зачем тогда затевал?» Ну, а ты чего посоветуешь?
— Как тебе сказать, Алеша… Возьми платье у девушки: к одному вовсе не нужен воротничок, а к другому только кружевной подойдет. Так и тут. Я согласен с Зиной — для этого буфета отделка должна быть только резная.
Алексей потоптался на месте, смахнул с угла верстака кудряшки тоненьких стружек. Вздохнул сокрушенно:
— Опять, выходит, самый конец я недодумал. Как же мне быть все-таки?
— Боишься не справиться с резьбой — заготовь простую отделку. Но полной гармонии линий уже не получится.