Камероны

– Нет.

– Тогда, значит, Сэм.

– Нет, не Сэм. Я не знаю, кто это сделал.

– Но Сэм что-то замышляет насчет этой шахты «Лорд Файф № 1», да?

– Нет, ничего он не замышляет.

– Я должен знать.

– Не замышляет. Он был у меня и говорил, что не может лишить людей работы.

– Это правда?

– Клянусь богом, пап.

Гиллон постучал себе по голове.

– Как же это мы забыли!..

– О чем?

– О боге. Ты не хотел бы повидать мистера Маккэрри?

– Ох, человече…

– Ты веришь в бога-то?

– Пытаюсь, пап, все время пытаюсь и не могу заставить себя поверить – даже сейчас.

«Тогда все твои клятвы мало чего стоят», – хотел было сказать Гиллон, но сдержался.

– Уезжайте отсюда, пап. И никогда не возвращайтесь. Нет нам тут больше жизни.

– После суда, Джем. После этого мы уедем.

– О-ох, пап, как бы мне хотелось увидеть этот суд и потом уехать.

Тут он закашлялся – это было невыносимо, как и опасался Сэм. Джемми отчаянно боролся за каждый глоток воздуха, а потом замирал, точно у него сейчас что-то лопнет в горле, – замирал, весь напрягшись, хотя сил совсем уже не было. Помочь ему ничем было нельзя, оставалось лишь поддерживать его, вытирать пот со лба, а те, кто находился за дверью, с такою силой впились пальцами кто в спинку стула, а кто в табурет, что кости белели.

Вечером, поспав немного, Джем сказал, что хочет видеть мать.

– Не заставляй папу подписывать «Желтую бумагу». Он помрет за мной следом, если подпишет ее.

– Ты же не умираешь, Джем. Смотри, сколько времени ты держишься.

– Я не об этом тебя просил.

– Ну, ладно.

– Какое же это обещание.

– Хорошо, я не буду его просить. Обещаю.

– Вот теперь я доволен.

Она была хорошая сиделка. Она знала, как обращаться с ним, чтобы сделать то, что надо. Другие, за исключением порою Сары, действовали слишком робко и потому причиняли ему боль. Мэгги сдернула с сына намокшую от пота рубашку и тоже причинила ему боль, зато дело было сделано.

– Знаешь, чего ты никогда не делала?

– Я многого не делала.

– Одного ты никогда не делала. – Он откинулся на подушки – лежал и смотрел на нее. Он не спешил. – Подумай сама.

Мэгги наконец отрицательно покачала головой.

– Ты за всю жизнь ни разу меня не поцеловала.

Словно иголочки пробежали по ее спине и затылку.

– Ох, Джем, – наконец произнесла она.

– Нет, маманя, ни разу – за всю мою жизнь. Думаешь, я бы не запомнил?

Она быстро обернулась, проверяя, нет ли кого-нибудь в зале и не стоит ли кто-нибудь в двери, и с облегчением удостоверилась, что они одни. Слишком это было страшное признание. Ей не хотелось, чтобы кто-то еще его слышал. Она потянулась было к Джемми, но он отрицательно покачал головой.

– Теперь слишком поздно. Теперь я уже не хочу.

– Я любила тебя так, как умела, – сказала Мэгги. Она говорила тихо и быстро: ей не хотелось, чтобы другие слышали, но отчаянно хотелось, чтобы услышал он. – Я старалась, но в семье у нас это было не принято. Понимаешь?

Он ничем не показал, что слышал ее.

– Это Питманго делает таким человека – выбивает из тебя все живое. Я очень хотела проявить любовь к тебе, но не знала, как это делается, можешь мне поверить, Джемми? Я не знала, как поцеловать собственного сына.

– А теперь слишком поздно.

– Да, слишком поздно.

– Слишком поздно, мам.

– Я даже заплакать не могу, когда приходит время плакать, – сказала Мэгги, но Джем уже впал в забытье. Она подождала, пока дыхание его, хоть и затрудненное и прерывистое, все же стало более или менее ритмичным, и нагнувшись над кроватью, поцеловала в пылающий лоб и в крепкие скуластые щеки. Просто удивительно, какое еще крепкое у него было тело – сейчас, на пороге смерти. Изо всех ее детей он был самым крепким. Несправедливо это… Он был так похож на ее отца. Отец тоже никогда не целовал ее, а может, все же поцеловал – в тот день, когда она отправилась за своим гэлом? Она не могла припомнить. Она хотела было поцеловать Джема в губы, но воздержалась. Затушила пальцами фитиль лампы и вышла, оставив его в темноте.

Он снова начал кашлять и после каждого приступа отчаянно втягивал в себя воздух, стараясь протолкнуть его сквозь пленку, перекрывавшую горло. Когда приступы прекратились, он позвал Сэма.

– Не дай мне захлебнуться в собственной постели, – шепнул он. – Знаешь, пока я работал в шахте, я все боялся, что ее затопит и я захлебнусь. – Снова начался кашель. Сэм взял брата за руку, хоть тому и было больно. – Не дай мне сейчас захлебнуться. Обещай.

– Да, обещаю.

– А обещание – это обещание, да?

– Ага.

– Знаешь, что хорошо в этой болезни?

– Что?

– Хочется поскорее уйти.

Сэму словно горло перерезали, и он не в силах был произнести ни слова. Тогда Джем с усилием продолжал:

– А были хорошие времена. Так что жить стоило.

– О, да.

– Сэм?

– Я здесь, Джем.

– Я рад, что ты выиграл забег.

– Ох, Джем, не поднимай ты снова этого разговора. Не оставляй меня с этой мыслью.

– Ага, ясно, я понял. Ну, ладно, значит – мне все равно. Плевать мне, кто выиграл и кто проиграл забег. Неважно.

– Да, неважно.

– И все же ты сделал такое, чего никто никогда больше не сделает.

«О, господи, вот он, настоящий Камерон – до самого конца», – подумал Сэм и почувствовал, как рука Джемми выскользнула из его руки.

– А теперь прощай… брат…

– Прощай.

После этого приходили и остальные – Сара и Эндрью, снова Гиллон и снова Мэгги, так что Сэм не последним видел брата и, возможно, не только его просил Джемми не дать ему захлебнуться. В полночь, или вскоре после полуночи, Мэгги влила ему в рот большую дозу микстуры, и она подействовала куда сильнее, чем днем: дыхание у больного стало менее затрудненным, все в доме почувствовали облегчение, а вместе с облегчением и безмерную усталость. Напряжение ослабло, и их начал опутывать сон. Гиллон залез на свою койку и попытался выстроить в ряд события этого дня, но тут же заснул. Все в доме спали – кто в своих постелях, кто прямо на полу. Роб-Рой пришел из «Колледжа» слегка подвыпивший, посмотрел на Джемми и свернулся клубочком в спальне на верхнем этаже, прямо на полу. Весь дом спал.

Гиллон проснулся от внезапного тока воздуха. Кто-то быстро прошел через кухню в залу.

– Кто там? – спросил он и стал ждать. На мгновение все замерло, и Гиллон уже собрался было заснуть, но звуки возникли снова: кто-то двигался стремительно и тихо – тише обычного. Чей-то голос что-то спросил и другой что-то ответил

– Гиллон не расслышал, что именно, и сразу понял, что не хочет слышать, что никогда не захочет ни слышать, ни знать. В той комнате – какая-то возня, и снова все стихло, кровать сдвинулась, царапнув по полу, слабый звон склянки, упавшей на камень, но не разбившейся, и тишина – минуту, другую… ни звука из той комнаты; потом снова ток воздуха, стремительное возвращение кого-то, кто теперь уже видел в темноте, быстро пересек комнату, ударился о койку его жены; и снова тишина, а потом откуда-то из глубины, из кладовки шаги вверх по лестнице – трудно сказать, трудно понять где; и кто-то наткнулся на что-то там, наверху, и снова шаги пожалуй, теперь уже вниз.

– Мэгги?!

Она не откликнулась, и тогда он вылез из своей постели и подошел к ее койке. Ее там не было. Дверь из кухни во двор была раскрыта. Ветер утих – потому-то Гиллон и услышал те звуки; светила луна, и не успел он подойти к двери, как на пороге возникла Мэгги.

– Что ты тут делаешь? – спросил он.

– А ты? – Она держала в руке мокрую простыню. – Я выстирала простыню. Утром ему понадобится свежая простыня.

– Но она же мокрая. С нее течет.

– Я ее высушу.

Значит, она была там. Но что же тогда за шум был на лестнице? Вверх и вниз, быстро и решительно; что-то прошуршало по кухне, точно мыши разбежались в темноте, и потом – те звуки из залы. Гиллон снова лег: не хотел он сейчас заходить к Джему, а немного спустя почувствовал, что подушка его намокла от слез. Когда он проснулся, еще до зари, она все еще спала – спала, как спит ребенок после долгого дня. Простыня висела у потухшего очага, все еще роняя на пол капельки влаги. Ему не хотелось заходить туда, к Джемми, и он пошел наверх как можно тише: все еще спали: Сара и Эмили на своих койках, а Роб-Рой – тоже в их комнате, но прямо на полу. Гиллон вгляделся в их лица. Прочесть по ним ничего было нельзя.