Камов и Каминка

«Все-таки какие скоты, — привычно подумал художник Каминка, — вот ведь урна рядом». В тени киоска обнималась пара. Рука мужчины, задрав короткую розовую юбку, обхватила левую, круглую, как апельсин, ягодицу невысокой стройной девушки. Она стояла на цыпочках, с закинутой назад головой, прижимаясь всем телом к своему спутнику. Мужчина что-то шепнул ей на ухо, она рассмеялась:

— Нет-нет, сперва поцелуй!

Он наклонился к ее губам.

— Еще, — оторвавшись, выдохнула девушка, — еще!

И уже сама впилась ему в рот, но тут же сильно оттолкнула его и, счастливо смеясь, бросилась бегом в сторону набережной.

— Ну берегись! — крикнул мужчина и помчался за ней.

Людской поток на набережной становился все плотнее.

За спиной художника Каминки тихо шелестело море.

«Интересно, сколько лет, двадцать с лишним, наверное, я не был на море… Какой же он вкусный, этот запах моря… Вот только ужасно жарко, совершенно дышать нечем…»

Какое-то странное, непривычное ощущение на ладони заставило художника Каминку открыть глаза. На его ладони лежала снежинка. Она лежала ровно посередине между двумя глубокими поперечными линиями, той, которая начиналась между большим и указательным пальцами, и той повыше, что, начавшись от мизинца, шла ей навстречу и в конце загибалась наверх к среднему. Не веря своим глазам, он правой рукой нашарил в кармане футляр с очками, достал, с трудом — непривычно было управляться с ними одной рукой — открыл и водрузил очки на нос. Действительно, снежинка! Маленькая, аккуратная шестиконечная снежинка, точь-в-точь такая, какие рисовали в детских книжках, на новогодних, рядом с дедом Морозом и Снегурочкой, открытках. Художник Каминка так внимательно разглядывал ее, что чуть было не упустил первый тихий, еле слышный звук. Сперва осторожно, стараясь быть незаметными, крадучись на цыпочках, появились скрипки, за ними вбежали гобой и кларнет, звякнул серебряный колокольчик, и вот все они — юркие скрипки, переростки-альты, степенные виолончели и даже неповоротливые контрабасы — блестящим ручейком, яркой извилистой змейкой весело побежали, заструились мимо столов, между креслами, по всем комнатам ласкового, теплого, радостного дома.

Художник Каминка робко поднял глаза: весь небосвод от края до края был усыпан легкими серебристыми звездочками. Поблескивая в свете сияющих теней тель-авивских небоскребов и уличных фонарей, снежинки медленно и торжественно спускались с черного, как театральный задник, бездонного летнего неба. Но тут зазвучала грациозная, учтивая, словно глубокий поклон, мелодия. Она была исполнена простого, бесхитростного очарования, которое бывает в случайной улыбке юной девушки и той легкой, еле заметной грусти, которая неизбежно присутствует во всем лучшем, что только может быть в жизни. Эта нежная мелодия откуда-то была ему знакома…

Вступили трубы, и под их маршевый призыв снежинки, закрутив лихую широкую спираль, взметнулись кверху, но тут ухнули контрабасы, и белый рой пугливо метнулся в сторону и рассыпался. Тысячи звездочек разбежались в разные стороны, однако тут же опомнились, собрались и кокетливо запрыгали задирая свои маленькие ножки на манер легкомысленных девушек из «Фоли-Бержер». Это было так забавно, что художник Каминка рассмеялся, тем более что он хорошо знал, что никаких ножек у снежинок нет и быть не может, но вот же, пляшут, он сам это видит, и он смеялся счастливым детским смехом, о своей способности к которому не подозревал даже. А тем временем широко разлилась волна арф, и из нее, словно из морской пены, поднялась торжественная строган тема. Скрипки несли ее все выше и выше. Грянули тромбоны, и небо взорвалось белым фейерверком, разлетевшимся во всю ширь небосвода. Художник Каминка ахнул от восторга, а когда вслед за хрустальными колокольчиками и тревожными вскриками скрипок из темным огнем вспыхивающих зигзагов виолончелей и светлых лучей флейт и валторн стал подниматься, строиться, тянуться вверх контрфорсами, арками, аркбутанами собор высоких детских голосов, художник Каминка почувствовал, что по щекам его течет не пот, а слезы. Они текли и текли, хотя музыка уже стала совсем другой. Арфы благородным жестом послали приглашение духовым, к духовым присоединились скрипки, скрипкам ответил гобой, а потом одним широким властным движением виолончели закрутили всех их в ритме самого прекрасного, самого пьянящего, самого летящего в мире танца. Не касаясь земли, кружились в черном небе снежинки. Художник Каминка плакал, и с этими слезами выливались, исчезали из его души горе, боль, страх, все то, что мучило его долгие, долгие годы…

Снежинки кружились, сплетались в замысловатые фигуры, разбегались в разные стороны, увертывались и тут же возвращались в объятия друг к другу. Всполох литавр, звонкая трель треугольника выхватили из темноты юную девушку, присевшую в низком реверансе, и юношу с левой рукой на бедре и правой, поднятой вверх. Художник Каминка услышал раскат аплодисментов и вспомнил, что эту девушку зовут Маша, а как же звали ее спутника, вот этого красавца, стоящего за ней, того самого, который спас ее от ужасной напасти, как же его звали?

Но тут раздался оглушительный взрыв литавр, снежинки взмыли вверх, и вместе с ними взлетели дома, фонари, автомобили, люди, и теперь кружилось все — и киоск, и пальмы, и море… И столько радости, столько пьянящею веселья, торжества жизни было в этом кружении, что все существо художника Каминки растворилось в этом победоносном вихре, уносясь вместе с ним все дальше и дальше…

ЭПИЛОГ

Розовый утренний свет заливал высокие холмы.

Крепко сбитая, коренастая девушка с круглой шапкой пружинистых непокорных волос и раскрасневшимися щеками, держа в руках кисти, напряженно вглядывалась в пейзаж. Она не забыла слова мэтра Поля: «По двадцать минут, пока кровь не брызнет из глаз, я вглядываюсь в пейзаж, прежде чем сделать один мазок», — и теперь, нахмурив лоб и сдвинув брови, сверлила своими синими глазами еще не вполне очнувшийся от ночного сна, привольно раскинувшийся перед ней ландшафт. Слева от нее высилась фиолетовая громада Хермона. справа в лазоревое небо уходил розовый клиф высокой скалы, а за ней зеленый бархат горы был прострочен белыми стежками домиков самого северного городка страны Метулы.

Девушка сполоснула кисти, вытерла их старой газетой, кинула ее в пластиковый мешок и яростно атаковала холст. Легкий утренний ветерок шевельнул пластиковый пакет. Смятый газетный лист выпал из него и, смешно подпрыгивая, покатился вниз по холму, пока не застрял между двумя большими камнями разделом «Происшествия» кверху. Потеки синей краски масляным темным окаемом жирно растеклись по бумаге, и из всех сообщений нетронутыми остались всего лишь несколько строк:

«…на улицах Акко.

Вчера утром на Тель-Авивской набережной было найдено мертвое тело неизвестного человека. Пресс-атташе полиции заявил, что документов на теле не обнаружено. Наиболее загадочным и пока необъяснимым, если учесть накрывший центр страны хамсин, является тот факт, что, как установлено судебно-медицинской экспертизой, причиной смерти является тяжелое обморожение, т. е. пострадавший замерз насмерть. Полиция ведет расследование.

На набережной Тель Барух…»

Девушка с синими глазами работала упрямо, сосредоточенно и быстро: свет в этих широтах меняется с удивительной скоростью…