Камов и Каминка

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

Художник Каминка оторопел: он ничего не крал у Камова! Это он сам, Камов, предложил розыгрыш, в результате закончившийся катастрофой! А может — дыхание, превратившись в жесткий, колючий комок, застряло в горле вжавшегося в стену художника Каминки, — а может, Камов имеет в виду вовсе не эту идиотскую шутку, а его, Каминки, работу, то, на что он потратил всю свою жизнь?

Обида кипящей волной захлестнула художника Каминку: хорошо, пусть все, что сделал он, сводилось к кропотливому, любовному изучению и заимствованию у тех, кого Господь наградил талантом смотреть и видеть, что из того? Он не шел своей дорогой не потому, что ему не хватало смелости, но потому, что он ее нигде не видел. Он не был звездой, он подобно луне светился чужим светом, но его вины в том не было. Называть это мародерством? Самовлюбленно! Это про него, человека, который ежедневно, ежечасно поедом себя ел за отсутствие смелости, благородства, щедрости, всего того, чем в избытке обладал его друг. Друг?..

Художник Каминка вскочил на ноги, губы его дрожали, он должен был что-то сделать, только не знал что. Неожиданный удар полностью его дезорганизовал, и он стоял, нелепо задрав к потолку голову с плотно стиснутыми веками, расставив сжатые в кулаки руки…

За дверью послышался шум, затем резко щелкнул замок, дверь распахнулась, и в комнату ворвались два человека в балаклавах, таща с собой третьего, в форме охранника музея. Руки его были схвачены наручниками. Один из двух людей в масках, огромный, широкий, встряхнул охранника, ухватил левой лапищей подбородок и другой зажал череп. Второй, среднего роста, опустил на пол лыжи, которые держал в левой руке, и быстро замотал охраннику рот клейкой лентой. Гигант легонько толкнул пленника, тот отлетел и, ударившись о стенку, молча сполз на пол.

— Вот так-то лучше, — мягко сказал гигант. — Полежи, подумай. Добрый вечер, господин Каминка и вы, господин мой. Как дела?

Художник Каминка ошеломленно молчал.

— Ну, мастера искусств, — раздался сухой голос. — Давайте-ка по-быстрому. Держаться меня. Раз-два. — Человек сунул поднявшемуся художнику Камову лыжи. — Твое? Вот и носи сам. А сейчас, пацаны, делаем ноги.

Быстрым шагом — художник Камов бежать не мог, и гигант практически тащил его на себе — они по тускло освещенным коридорам мимо запасников и мастерских прошли к выходу. В проходной на полу ничком лежали тела пятерых охранников: художник Каминка побледнел и почувствовал, что ноги отказываются служить ему.

— Не бзди, маэстро, живы они. К утру проснутся. — Сильные руки встряхнули его. — Не хватает, чтобы именно сейчас ты отключился. Ну-ка, возьми себя в руки, живо! — Человек стянул балаклаву. — Выходим.

Художник Каминка совершенно не удивился, увидев перед собой Гоги. Муса поддерживал ловящего ртом воздух художника Камова.

— Идем спокойно, народа в это время здесь никого, — скомандовал Гоги, и они ступили из прохлады музея в жаркую мокрую вату тель-авивского вечера.

За углом Гоги, покрутив головой, подошел к черному джипу, поколдовал с ним полминуты.

— Сюда.

Машина рванула с места, выехала на бульвар Царя Саула, затем на улицу Каплан, и с нее свернули на Аялон. Два раза, один — в районе старой автобусной станции, другой — в Холоне, они поменяли автомобили.

На последнем, синем седане, мимо «Колбо Шалом» по узким улочкам они проехали в сторону моря, припарковались на пустой стоянке между морем и рынком Кармель.

— Выходим, — сказал Гоги и выскочил из машины. — Муса, ты позади. Спокойно идем. Прогуливаемся.

Они вошли в сеть крохотных переулков, оплетающих рынок, и через пять минут ходьбы оказались в узком тупике. Влажный воздух был пропитан запахом моря, гнили и кошачьей мочи. Гоги трижды стукнул в крашенную синей масляной краской железную дверь и как-то по-особому свистнул.

— Ну, творцы, будьте нам здоровы. — Он протянул художнику Каминке руку и, повернувшись к художнику Камову, сказал: — Палкой, это, конечно красиво. Только бить надо в глаз или в горло между ключиц. Быстро и эффективно. Но это на следующий раз. Бывайте.

Лязгнули замки, и дверь со скрипом открылась. Из темного прямоугольника пустоты ощутимо пахнуло тленом и пылью. Свет фонаря выхватил из темноты битые керамические плитки пола.

— Смазали бы вы петли, что ли, — поморщился Гоги. — На пол-Тель-Авива слышно. Принимайте товар.

— Льняное масло не годится, — ответил хриплый голос с итальянским акцентом.

— Салам алейкум, уважаемый господин. Не беспокойтесь, я вам в следующий раз спрей от ржавчины принесу и смазку тоже. — Муса повернулся к художникам и приложил руку к сердцу. — Всего вам наилучшего, господин Каминка. Здоровья и благополучия. И вы, господин мой, — он улыбнулся художнику Камову, — будьте здоровы, и всего только самого хорошего.

Муса глубоко поклонился и поспешил вслед за уже двинувшимся в сторону моря Гоги.

Кружок света метнулся по полу.

— Ну что ж вы стоите, коллеги, проходите, прошу вас, нам здесь задерживаться не стоит, — учтиво произнес хриплый голос. — Давайте же внутрь, пока все тихо.

Художники Камов и Каминка неуверенно переглянулись, но послушно один за другим переступили порог. Металлическая дверь со скрипом захлопнулась. Заскрежетали замки. Часть освещенного фонарем пола отъехала в сторону, обнажив уходящую вниз лестницу. Из отверстия потянуло холодной сыростью, заставившей обоих художников непроизвольно поежиться.

— Avanti, — произнес голос.

— Grazie, — машинально ответил художник Каминка.

И они стали спускаться вниз.

ГЛАВА 25 повествующая о событиях поистине неординарных

Вслед за качающимся светом фонаря они довольно долго шли какими-то коридорами и лестницами. Несколько раз художник Камов, проходя через двери, которые открывал и вновь запирал за ними молчаливый провожатый, задевал лыжами за притолоку, и в темноте не столько виделось, сколько ощущалось, что их спутник прикладывал палец к губам.

Наконец минут через пятнадцать, они оказались в большой комнате, напоминавшей прихожую. Под непривычно высоким потолком тускло горели три рожка люстры чешского производства пятидесятых годов. В нишах на каннелированных колонках стояли мраморные античные головы. Из комнаты в разные стороны вели три коридора.

Наконец художники Камов и Каминка получили возможность разглядеть своего спутника. Это был невысокого роста мужчина в короткой черной накидке с откинутым капюшоном. Ноги в темно-красных рейтузах были обуты в красные кожаные остроносые сапожки. В вырезе отложного воротника, лежащего на груди, обтянутой темно-зеленой рубашкой с широкими рукавами, курчавились густые, тронутые сединой черные волосы. На серебряном поясе, перетягивающем талию, висели небольшой кинжал и связка ключей. Человек, словно стряхивая пыль, провел украшенными перстнями пальцами левой руки по вьющимся волосам и поклонился.

— Бенвенутто, на ваш лад — Бени.

— Саша, Михаил, — хором ответили художники Камов и Каминка.

— Добро пожаловать, коллеги, — учтиво сказал Бенвенутто, — нам сюда.

Они вошли в левый коридор, вдоль стен которого, словно в гостинице, тянулись двери. У второй с левой стороны он остановился, поставил фонарь на пол, снял с пояса связку, отыскал нужный ключ и открыл дверь.

— Прошу вас.

В комнате стояли две кровати, шкаф, стол, несколько стульев.

Бенвенутто поставил на стол фонарь. Открыл его, достал свечу и запалил трехсвечный подсвечник, стоявший на столе. Затем задул свою свечу, вставил ее назад в фонарь, закрыл стеклянную дверцу.