Камов и Каминка

Они прошли по коридору, завернули направо, и Арефьв осторожно постучал в дверь.

— Заходите, заходите, — раздался приветливый, чуть картавый голос. Навстречу нашим героям поднялся невысокий широкоплечий бородач с высоки куполом лба над ласковым круглым лицом. — Шалом, шалом! Проходите, очень приятно.

— Вы… — прошептал художник Каминка.

— Борис Шац, к вашим услугам, а вы, я так понимаю, господин Каминка? Да-да, наслышан о вас от дочери моей Зоары. Вас, — Шац приветливо протянул широкую ладонь художнику Камову, — вас, сударь мой, не имею чести знать, но знаю от общих друзей. — Он ласково улыбнулся Арефьеву.

— Профессор Шац, — быстро стал объяснять художнику Камову художник Каминка, — основал «Бецалель». Он у Антокольского учился, в Париже.

— Ах, Марк Матвеевич… — заулыбался Шац, — изумительный, прекрасной души человек, он, к сожалению, сейчас нечасто у нас бывает, а я отсюда практически не отлучаюсь.

— А кто это все придумал? — спросил художник Каминка.

— Да как вам сказать, — конфузливо сказал Шац, не переставая бегал по комнате. — В общем, наверное, я и придумал. Понимаете, встречи всегда и повсюду происходили, но, во-первых, нерегулярно, — он загнул мизинец на правой руке, — а во-вторых, — он загнул безымянный палец, — случайно и неорганизованно. А тут последние лет тридцать, ну как бы это сказать, потребность возросла. И тогда мне пришла, знаете ли, идея: этакие, как сейчас говорят, альтернативные, так сказать, катакомбные академии. Теперь они у нас повсюду: в Нью-Йорке, Париже, Риме, Москве. Ну а я здесь — место родное, выстраданное. В Софию наведываюсь, тоже место, хе-хе, не чужое… А вот и чай. И пиво. Я, извините, не пью.

— Профессор, — осторожно сказал художник Камов, — все, что мы видели… нет слов… это совершенно изумительно, но… простите, конечно, я не очень понимаю…

— Вы, наверное, хотите сказать зачем? — прервал его Шац.

— Да, — облегченно сказал художник Камов, — вот именно.

— Видите ли, — Шац уселся в кресло, — когда-то академии, вы это знаете не хуже меня, возникли в качестве заведений, призванных, как и любое учебное заведение вообще, снабжать ученика знаниями, позволяющими ему преуспев в выбранной им профессии, художника в данном случае. Попутно академия прививала студенту понятия о добре и зле, прекрасном и безобразном ну и тая далее в соответствии с духом своей эпохи. Короче, идеология — она, как бы это сказать, сопровождала мастерство, не более того. Но к середине девятнадцатоговека… Вы знаете, я ведь говорил и с Клодом, и с Эдуардом, и даже с месье Дега, хотя он, — профессор Шац развел руками. — нашего брата даже и здесь недолюбливает. Так вот, все они говорят, что эти недоразумения, ну Салон отверженных и так далее, были результатом неприятия идеологии, то есть историческая живопись, сюжеты, мифология — все это было чуждо молодым людям. Бунт против академии был бунтом не против мастерства, а против идеологии. Академия стала реакционной в ту секунду, когда идеология стала важнее мастерства, а мастерство попутно перестало соответствовать новым техническим возможностям (изобретение тюбика, сделавшее художника мобильным), позволившим в упор заниматься современной, окружавшей молодых людей жизнью. Ну а потом… сами знаете: идеология и мастерство разошлись, и дело дошло до совершенного абсурда… Сегодня, говорят, у вас наверху царят демократия и полное равенство всего со всем, а раз так, то задачей академии на первый взгляд является обучение студента азам профессии, а также, поскольку все демократично, принципам разных стилей: мол, реализм делается так, импрессионизм — так, концептуализм — так, а дальше, голубчик, получи пинок под задницу и иди, думай своей головой. Но насколько я понимаю, вместо этого в ваших академиях преподается исключительно идеология, причем одна-единстве иная. Получается, что ну никакой разницы между ними и реакционными академиями середины девятнадцатого века просто нету. Более того. Говорят, — он понизил голос, — вы там живете в эпоху большого художественного террора. Шаг влево, шаг вправо… Это уже было когда-то, в нацистской Германии, в Советском Союзе, но чтобы по всему миру… ай-ай-ай… впрочем, — он вскочил, — пройдет! Обязательно пройдет! Ну а пока есть люди молодые, не готовые подчиняться диктату, желающие думать своей головой, алчущие, так сказать, и мы, старики, для них вроде как единственная альтернатива, хе-хе, этакая скорая мертвая помощь. Ну-ну, это я пошутил. Жизнь, знаете, оказывается, гораздо более сложная штука, чем принято думать там, наверху.

Шац перестал бегать по комнате и сел в кресло.

— Теперь так. — Он задумчиво погладил бороду. — Мы, разумеется, очень рады вас принимать и когда-нибудь, кто знает… но, вы уж простите, в этом вашем визите есть определенная двусмысленность. Мы, как вы понимаете, не в курсе многих, даже большинства аспектов тамошней, — он кивнул на потолок, — жизни. И они нас не касаются, кроме…

Шац замялся а потом поднял взгляд на двух стоящих перед ним художников.

— Вы попали сюда по настойчивой просьбе Гоги. — Его пухлая рука провела по бороде. — Видите ли, существование нашей академии хранится в абсолютном секрете. Не дай бог о ней станет известно, трудно даже представить последствия такого прискорбного события. Поэтому прежде всего я рассчитываю на вашу абсолютную дискретность.

Оба художника кивнули головой.

— Замечательно, — сказал Шац. — При всем этом налицо определенная сложность: наши учащиеся и мы существуем в разных мирах, и единственным местом, где эти два мира пересекаются, является эта и подобные ей академии. Единственная загвоздка у нас с пленэрным классом. В силу понятных причин. Там, — он поднял глаза кверху, — наш преподавательский состав, как бы это сказать… — Он на мгновение запнулся, подыскивая подходящее слово. — Вот! Недееспособен. — Шац неловко поерзал в кресле и продолжил: — Да, как я уже сказал, это единственное место или, точнее, одно из очень немногих мест, где контакт двух миров возможен. Гоги — человек, который занимается системами контакта и безопасности, — просил, чтобы мы спрятали, — Шац сконфузился, — в смысле приютили вас на несколько дней. Гоги является ключевой фигурой в нашем деле, и, как вы понимаете, в просьбе ему мы отказать не могли.

— Извините, — перебил художник Камов, — но я чего-то не понимаю. Существуют два мира, это ясно. Существует посредник, в чью задачу вход осуществление контакта, — и здесь проблем нет. Но почему Гоги? Ведь он… — художник Камов замялся.

— Живой, — подсказал Шац.

Художник Камов извиняюще поднял брови и кивнул головой.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — медленно продолжил Шац, — и понимаю ваш вопрос. Вы правы: для того чтобы успешно справляться с этой работой, человек должен принадлежать и тому и другому миру в равной степени. Ответ на ваш вопрос заключается в определении феномена «живой». Говоря о людях, мы склонны считать, что мозговая деятельность, дыхание, работа сердца являются определяющими условиями и признаками жизни. Это так и нет так. Ведь живой человек состоит не только из сердца, перегоняющего кровь, легка снабжающих ее кислородом, мозга, отвечающего за управление организмом его интеллектуальную и эмоциональную деятельность, опорно-двигательного аппарата, позволяющего ему осуществлять различного рода операции, и так далее и так далее. Человек — это еще и сумма надежд, вер, иллюзий. И они в в меньшей мере, чем все вышеперечисленное, являются условием человеческой существования.

Шац помолчал, а потом тихо сказал:

— Гоги давно ни во что не верит. У него не осталось никаких иллюзий. И и ни на что не надеется. Он — идеальный посредник.

Какое-то время все тихо сидели.

— Возвращаясь к нашей теме. Мы вас здесь подержим у себя до тех пор, пока Гоги не скажет, что вы можете покинуть катакомбы. Ну а пока будете здесь походите на уроки. Уверяю, вам будет захватывающе интересно и небесполезно. Занятия у нас все практические, кроме (по причинам, упомянутым ранее) пленэрного класса. Поэтому мы готовим группу, так сказать, теоретически, затем они самостоятельно проводят пленэр на практике недели две, а потоп возвращаются, и мы подводим итоги — обсуждение работ и так далее. Сегодня у нас заключительный день первого этапа, и завтра они должны были выйти на пленэр. — Шац снова замолчал. — Но, похоже, планы придется менять… Понимаете, Гоги сообщил, что все вокруг находится под наблюдением, появление студентов вряд ли останется незамеченным и может вызвать, — он смущенно закашлялся, — короче, это опасно. Опасно для них и опасно для академии. В общем, надо этот вопрос срочно решать. Так что вы меня уж извините за то, что не могу уделить вам достаточно времени.

ГЛАВА 26 и последняя

После совещания, на котором присутствовали профессор Шац, Арефьев, Бенвенутю и наши герои, было решено выпустить их на закате, когда толпа начнет заполнять переулки в поисках подходящего для субботнего вечера места, и внимание сыскарей ослабнет после работы на улице я тяжелый хамсинный день. Их замаскируют под туристов: широкополые шляпы, темные очки, яркие рубашки, шорты — все это должно сбить с толку наблюдателей.

Друзья переоделись, но, поглядев на художника Каминку, художник Камов молча стянул с себя туристский камуфляж и потребовал вернуть ему вельветовые штаны, ватник, шапку и лыжи с одной лыжной палкой. Другая, как ему сообщили, осталась в кабинете Верховного куратора и позже была реквизирована полицией в качестве вещественного доказательства.

Профессор Шац, еще раньше попрощавшийся с гостями, убежал на урок.

— Ну что ж, до встречи, Apex? — сказал художник Камов.

— Попрыгайте еще там, — сказал Apex и прижал к своей груди обоих художников.

«Вот, — подумал художник Каминка, уткнувшись носом в ареховскую тельняшку, — когда-то прощались навсегда, а теперь…» — подумал и всхлипнул.

— Долгие проводы, лишние слезы, — сказал Apex и утер глаза. — Берегите себя.

Снова, как и сутки назад, они, спотыкаясь, шли вслед за качающимся светом фонаря. Наконец Бенвенутто остановился:

— Мы пришли.

— Спасибо, Бенвенутто, до свидания, — сдернув ушанку, сказал художник Камов.

— Большая честь, — пробормотал художник Каминка.

Заскрежетали замки, и полоска света отодвинула тяжелую, обитую железом дверь.

— Прощайте, друзья. — Бенвенутто поднял руку. Широкий рукав пополз к локтю, обнажив мускулистое запястье. — Удачи, и благослови вас Господь.

Дверь за ними захлопнулась, и художники Каминка и Камов ступили из прохлады подземелья во влажную, горячую вату хамсина. Художник Камов растерянно озирался, тяжело опираясь на лыжную палку. Покрасневшее лицо его покрылось крупными каплями пота.

— Куда идти-то?

Художник Каминка повел глазами по сторонам.

— Пойдем налево, — неуверенно сказал художник Каминка и, провожаемый настороженными глазами нескольких лежавших среди груд мусора худых длинноногих кошек, медленно двинулся по неровному потрескавшемуся асфальту.

Они шли наугад по пустым грязным переулкам, но вскоре навстречу им стали попадаться люди, улицы становились светлее, начали появляться витрины рыночных забегаловок и ресторанчиков, быстро заполнявшихся беззаботной веселой публикой. Никто не обращал на них никакого внимания, и не потому, что внешний вид друзей не мог его к ним привлечь, напротив, они выглядели словно два клоуна, сбежавшие с арены цирка. Низкорослый художник Каминка был одет в синие с бело-красными полосами, чуть ниже колена широкие бермуды и в ярко-зеленую тишотку с ядовито-желтой святящейся надписью «I love Israel» на груди. На его голове красовалась широкополая соломенная шляпа, на носу криво сидели солнечные зеркальные очки. Рядом с ним, тяжело опираясь на палку, с лыжами на плече, вышагивал долговязый художник Камов. Белое облачко ушанки кособоко притулилось на его голове, седая борода падала на потертый черный ватник. Однако так уж устроен этот населяющий Тель-Авив беззаботный, веселый народ, что для того, чтобы привлечь здесь к себе внимание, надобно быть либо красивой молодой женщиной, либо красивым молодым мужчиной, а все остальное никого не интересует, никого не касается, каждый волен одеваться и вести себя как ему вздумается, без опасения, что его поведение или внешний вид будут истолкованы не то что неправильно, а вообще хоть каким-нибудь образом.