Камушек на ладони. Латышская женская проза
Шрифт:
Этот солдат все-таки умер? Лайла села, нелегко это ей далось, чуть не свалилась; держась за край стола, встала на ноги, ощупью впотьмах пробралась в комнату.
У кровати Лайла задержала дыхание и прислушалась. Живой он был. Привыкшие к темноте глаза разглядели повязки из лоскутов блузки. Как уложила Лайла ноги, так они и лежали. Даже не пошевелился.
Казалось, это сон распростерся в огромной постели и одуряюще притягивает к себе, так, когда смотришь на водопад, тебя влечет кинуться вниз.
«Он ничего не почувствует», — решила Лайла и, подавив стон, перелезла через неподвижные ноги,
Когда Лайла с рассветом открыла глаза, он все так же спал, только волосы местами прилипли к вспотевшему лбу и шее, и лицо больше не было таким измученным, как у Иисуса на кресте. Голова по-прежнему лежала на плече. Ничего он не заметил и не заметит. Лайла вздохнула и совсем уже смело перелезла через его ноги.
Но тут солдат открыл глаза и уставился на Лайлу. Лайла, соскочив на пол, выдохнула: — Доброе утро! — и кинулась на кухню. Отсюда путь открыт во двор, а если понадобится, в погреб.
Ах нет, ведь погреб закрыт на замок, и ключ хозяйка взяла с собой. Вихрем захлестнула боль, о которой уже успела позабыть. В комнате заскрипела кровать, солдат встал, босиком вошел в кухню.
В дверях он остановился, посмотрел Лайле в глаза и смущенно улыбнулся.
— Ты очень мне помогла. Даже ноги уже не болят. Спасибо, и прости, что напугал тебя. Я не нарочно. Не бойся.
— А я не боюсь, — ответила Лайла. Страха совсем не было. Особенно когда смотрела на ноги солдата. На одной еще держалась вчерашняя повязка с подорожником, со второй слетела.
— Простите, что носки будут мокрые, — сказала Лайла, — но такими их нельзя было оставить. А ноги я вам перевяжу заново. Тогда будет полегче. Но сначала вам нужно поесть. Поджарю яичницу.
Сказать легко. Не так легко заткнуть рот Ролису, чтоб не скулил, потому что вчерашняя беспрестанная беготня с ведром отдавалась болью повсюду и все сильнее. Но Лайла взяла себя в руки. С ковшиком к колодцу, полила на ладони солдата. Опять пришлось извиняться, что нет мыла.
Хорошо, что не спросил, почему. С Лайды взяли слово, что никому не скажет, где хозяева.
А теперь жарить яичницу. Этого Лайла никогда прежде не делала, только видела, как это делают мать и хозяйка. Огонь в плите разожгла слишком большой, сало подгорело, и желток стал коричневым, с невкусной корочкой. И потом выяснилось, что нет ни тарелки, ни вилки. Дома оставлена лишь сковорода да нож. И под сковородку подложить нечего, чтобы на чистом столе не осталось копоти, которую потом не соскрести. Или все-таки можно? Придется как-нибудь, иначе хозяйка браниться станет…
— Простите, придется есть со сковороды. — Лайла покраснела чуть ли не до слез.
— Невелика беда. То ли бывает на войне? Была бы еда, — сказал солдат.
Лайла поставила на стол сковородку, принесла буханку хлеба и кувшин молока.
— Придется пить прямо из него. Или из ковшика, если хотите.
— Лучше из ковшика. Только до самого верха не лей.
Лайла отрезала ломоть от тяжелого каравая и, ох как было больно, налила в ковшик до половины молока и сделала вид, что ей надо пошуровать кочергой в плите.
— А ты сама?
Лайла проглотила слюну.
— Я по утрам никогда
не ем. — И выскочила поискать свежего подорожника.Когда солдат поел, Лайла подошла с блузкой, подорожником и влажными носками.
— Теперь я заново перевяжу.
— Может, не стоит? — Теперь он покраснел.
— Нужно обязательно! — Лайла полоснула ножом по спинке блузки, чтобы легче рвалась.
— Это твоя блузка?
— Я давно ее не ношу. Мала.
Когда это Лайле приходилось за одно короткое утро так много врать?
— Я и носки вам надену, чтобы повязка не съехала. Не очень-то я умею перевязывать.
— Совсем как ребенка малого, — посетовал солдат.
— Ничего. Сапоги обуть сможете сами. — Лайла вынесла из комнаты сапоги. Ее удивляло, что при нем не было ни ранца, ни оружия.
Обуваясь, солдат сказал:
— За то, что ты обо мне так заботилась и накормила, хватило бы и спасиба. Но мы с тобой ночь в одной постели провели. Значит, придется мне на тебе жениться.
— Нет, нет! Не надо! Вы мне ничего не сделали. — Лайла спрятала лицо в ладонях.
Солдат смеялся долго и от всей души. Лайла опять опростоволосилась.
— Я очень тебе не нравлюсь?
Лайла отняла от лица ладони и посмотрела. Уж такой красивый парень никогда не взял бы Лайлу в жены. Насмехается.
— Да и не могу я выйти замуж. Мне еще только тринадцать лет.
— Так сейчас и я не могу. На фронт надо. Но я подожду, пока ты вырастешь. Условились?
Лайла отвернулась и ничего не сказала. Не в первый раз над ней подшутили.
Солдат встал.
— Ну, мне пора, пташка! Как тебя зовут?
— Лайла.
— А я Эдмунд.
— Я провожу вас до дороги.
У замшелых ворот они остановились. Солдат посмотрел на табличку, что на углу дома.
— «Леястирели». Это слово и Лайлу я никогда не забуду.
Он взял Лайлу за плечи, повернул к себе, заглянул в глаза.
— Если я не приду, знай, что меня убили. Спасибо тебе за все.
Поцелуй в лоб был легким. Удаляющиеся шаги — тяжелыми.
Лайла приникла головой к воротам и смотрела, как он уходил, стараясь не хромать. Подтянутый и стройный, он все уменьшался и уменьшался, до самого поворота дороги вдали. И вот дорога пуста.
Теперь Ролис мог скулить. Даже выть. Надо было идти в дом и соскрести копоть со сковородки, чтоб хозяйка не бранилась. Если вернется.
Если вообще кто-нибудь вернется сюда.
Перевел М. Афремович
ДАГНИЯ ЗИГМОНТЕ
Об авторе
ДАГНИЯ ЗИГМОНТЕ (1932–1997) — рижанка, которая многие годы проводила лето в Микельбаке Таргальской волости Вентспилсского района, блестящий прозаик. Направленность ее творчества уже в самом начале была надломлена резкой идеологической критикой, вследствие чего Д. Зигмонте в своих произведениях долгие годы отказывалась от обращения к острым проблемам, отдавая предпочтение бытовой проблематике и влиянию повседневной жизни на мироощущение человека.