Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Хорошо было бы напоследок хоть что-то Любке объяснить, но я знал, что не получится. С возрастом вообще начинаешь понимать, что никогда ничего никому объяснить невозможно, так что лучше и не пытаться. А еще я понимал, что неплохо к ней отношусь, можно сказать, по-родственному, хотя шелест слов под моим пером порядком высушил за годы душу. И это при том, что знакомство с представителями рода человеческого щенячьего восторга у меня давно не вызывает…

— Нет, Мишка, — вздохнул я, — ничего хорошего в моей жизни не начнется, и навестит меня Любка, только если я угожу в психушку. Мой печальный, напичканный транквилизаторами вид принесет ей заслуженное удовлетворение.

— Да, — вздохнул Мишка, как если бы мы сошлись с ним соборно повздыхать, — она у тебя…

Я его перебил:

— О женщинах, как о покойнике, только хорошее! Я, кстати, очень даже могу ее понять: жить с человеком, встречающим героев собственных романов, не сахар…

— Да, трудно! — подтвердил он, хотя мог бы, скотина, и ободрить, сказать обо мне что-то приятное.

— А теперь к тому же дошло до того, что стали реализовываться и их сюжеты…

— Вот как?.. — протянул Мишка неопределенно и неожиданно заключил: — Тебе стоило бы меньше пить…

— Стоило бы, — согласился я, — только не получается!

Ежу понятно, лучший друг считал мой рассказ плодом больной фантазии.

— Жаль, что ты мне не поверил, ну да Бог тебе судья! Впрочем, есть еще один факт, способный изменить твое мнение… — Сделал, интригуя, глоточек кофе, вернул тонкого фарфора чашку на блюдце. — Всю прошлую ночь до рассвета, выматывая душу, выла собака. В избушке на другом конце поселка умер сторож…

Михаил вскинул на меня глаза. Я думал, скажет, мол, совпадение, но он промолчал, только бросил быстрый взгляд на часы.

— Завтра утром улетаю. Вернусь и сразу позвоню! — Поднялся на ноги. — Тебе надо бы как-нибудь развлечься, почувствовать, что в жизни есть простые, безыскусные радости… Знаешь что, сходи-ка ты к гадалке, заплати деньги, и она предскажет тебе долгую жизнь и счастливое будущее. — Обошел вокруг шахматного столика. — Помнишь, одно время у тебя водилась знакомая, развлекалась, кажется, картами Таро?.. Я и видел-то ее всего пару раз, но что-то в ней такое было. Разыщи ее, это отвлечет тебя от твоих страшилок, а женщине внимание известного писателя будет приятно. Чем черт не шутит, запуская в бороду седину, в нашем возрасте еще случаются чудеса… — Обнял меня, похлопал по спине. — Не бери в голову, все пройдет!

А я его.

— Спасибо, Мишаня! Слушай, можно я еще немного здесь посижу?..

Он только улыбнулся, а проходя мимо официанта, что-то коротко тому бросил. Я смотрел ему вслед, как он идет, немного отяжелевший, вразвалочку по приглушавшему шаги ковру. Заматерел, посолиднел, но все тот же старый, добрый Мишка. А побыть одному мне хотелось, чтобы, пусть ненадолго, сохранить дружеское тепло, что согрело мою расхристанную душу. Приятно было потягивать неторопливо коньячок и думать, что есть у тебя в друзьях такой парень… который, если взглянуть внимательно на доску, большая, в сущности, сволочь! На пушку взял, гад, и долго еще эту партию будет мне вспоминать. Какой, к черту, мат в три хода, когда сам висит на волоске! Как только повернулся его поганый язык сказать про Вареньку «водилась знакомая»!

И как повернется мой, если я решусь ей позвонить…

2

Нет, Мишка мне не поверил. Может быть, из-за того, что одну деталь я от него утаил. А не рассказал я ему про кружку, нашел ее утром на краю стола, пахнущую коньяком. Да и рассказал бы, он поднял бы меня на смех. То, что пить коньяк из глиняной посуды я не стану, для него не аргумент и не доказательство визита Морта. А я в канаве буду валяться, подыхать под забором… — хотя нет, тогда, может, и выпью! — но дома, когда на полке набор рюмок!..

Разговор наш не шел из головы еще и потому, что Михаил вспомнил Вареньку. Теперь это казалось мне симптоматичным, чем-то вроде ведущего человека по жизни знака на пути. Сам-то я о ней так вот, походя, никогда не вспоминал, потому что никогда не мог ее забыть. Так и жил со ставшим привычным чувством потери и пониманием совершенной ошибки. Законная Любка права, выбросить Вареньку из головы у меня не получилось. Бытовая ложь, лучшая смазка шестеренок человеческих отношений, давно вошла у людей в привычку, но врать себе — совсем другое. Мне ли было этого не знать, я лгал себе самозабвенно, искал оправдания, придумывал десятки причин, но анестезия помогала плохо. Говорил, бывало, что и вслух, что сама Варенька этого хотела, но, как ни ловчил, видел ее полные боли и непонимания глаза. Что тем холодным мартовским утром я только не нес, страшно вспомнить! Посвятить себя творчеству без остатка… только страдая можно сказать новое слово… литература требует жертв… И еще что-то, кажется, про алтарь, на который жертвы эти надо принести. Почему, Господи, Ты не убил меня на месте поганой метлой? Каким надо было быть идиотом!..

И я им был. Выговаривал Вареньке, расхаживая из угла в угол по нашей скромной комнатушке, упрекал ее в том, что работа над романом не клеится, вымещал на ней зло. Она смотрела на меня потерянная, с дрожавшей на губах виноватой улыбкой, потом открыла дверь и вышла из моей жизни. С того дня прошло двадцать лет. Где я только не выступал, каких интервью не давал, но никогда не произносил большей дури и лжи, чем в то хмурое, ветреное утро. Какая муха меня укусила? Какая шлея попала под хвост? Кто наслал на меня затмение?..

Да, я был болен первым своим романом, бредил им, не спал ночами, но разве это может служить оправданием? Писал взахлеб, будто только для того и родился, страдал физически, лез на стену. Когда понял непоправимость случившегося, содрогнулся! До основания, всем существом. Боль утраты рвала душу, выворачивала наизнанку, я не находил себе места. Угодил в реанимацию, впал в кому, оказавшись между жизнью и смертью. Вернулся в этот мир солнечным холодным днем, с первых мгновений зная, что Вареньки в нем у меня нет. Мог валяться у нее в ногах, жрать землю, бить себя кулаком в грудь, ее было не вернуть. И тем не менее по сто раз на дню звонил, ночевал на лавке у ее дома. Она исчезла, словно никогда и не было. О какой расплате твердил Морт, если за все заплачено исковерканной жизнью!

Сигарета обожгла пальцы. Вот черт, завелся на ровном месте ни с того ни с сего! Потыкал фильтром в пепельницу и вытряхнул из пачки следующую. Заходил по пустой после отбытия Любки квартире, заметался. Развлечение интеллигенции ковырять в себе ржавым гвоздиком было мне не чуждо. Можно ведь спросить и так — доставал я себя с настойчивостью палача-любителя, — получил ли ты что-то взамен? В том смысле, что предательство со времен Иуды услуга платная… Да, надо признать, получил! Роман сделал мое имя известным, переведен на десяток языков, вот только творчество, бывшее когда-то потребностью, превратилось, со временем, в убежище. Погружаясь с головой в текст, я забывался настолько, что окружающее переставало для меня существовать. А впереди была жизнь, ее надо было как-то прожить, и, балансируя на грани между реальностью и фантазией, я работал не покладая рук. Чувствовал себя идущим по бесконечной проволоке канатоходцем, для которого остановка означает неминуемую смерть.

Двадцать лет — большой срок, сравнимый с пожизненным, думал я, стараясь не встречаться с собой в зеркале взглядом, много всякого-разного за эти годы произошло. Бывало, и не раз, набирал под настроение знакомый номер и слушал длинные гудки. Так, может, взять, действительно, и позвонить? Без подготовки, экспромтом, зная, впрочем, что никто не ответит. Доказать себе, что не нуждаюсь в Мишкиных подначках, что не такое я говно. Делов-то набрать одиннадцать цифр, что у меня в голове, а тут, опять же, и телефон под рукой. Посмотрел на стоявший на журнальном столике аппарат с опаской. Он не проявлял агрессии, но что-то меня сдерживало. Можно было выпить для куража рюмку, взбодриться, но это стало бы проявлением слабости, да и днем по возможности я стараюсь не употреблять.