Капелька Солнца

Вести Кая в чужую спальню я не рискнула. Да и кому нужно удобство? Нам сойдет и этот крохотный диванчик, совершенно не предназначенный для подобных проявлений чувств. Везде хорошо. Когда рядом он. Когда родное сердце быстро-быстро бьётся под ладонью. Когда дыхание в унисон. И любимый мужчина, кажется, угадывает любое твое желание. Он будто продолжение меня самой. То, без чего невозможно существовать. То, от чего я не в силах отказаться.

— Моя. Моя. Моя, — сбивчивый шепот вперемежку с пылкими поцелуями. И влажные следы его губ на скулах, на обнаженной шее и плечах. — Моя!

Кажется, он никогда не устанет этого повторять. И каждым словом, каждым поцелуем привязывает всё крепче. И мир сужается до нас двоих, позволяя забыть о том, что когда-то наступит утро. И наступит завтра. И наступит новолуние, которое, возможно, всё изменит.

Его. Конечно, его. Вот только, как я могу принадлежать кому-то, если даже самой себе не принадлежу?

***

Новолуние принесло разочарование. Горькое и кислое, как недозревшая рябина. Она висела тяжелыми багряными гроздями на тонких ветвях хилого деревца, что росло прямо у крыльца моего нового дома. Перекошенного и убогого, с латанной-перелатанной крышей, что неизменно протекала во время дождя. И ветер трепал макушку рябины, гнул ствол чуть ли не до самой земли. А грозди всё одно не падали, держались как-то, видно, стремясь дожить до первых заморозков. А тонкое деревце чуть ли не трещало от натуги. Казалось, вот-вот переломится.

И я с замершим сердцем наблюдала, как свирепствует ветер. И руки стыли, обожжённые ледяными язычками. А где-то рядом ворчал муж. Понукал за нерасторопность.

Я, и правда, была нерасторопна. Тело грузное, отёкшее, неповоротливое какое-то. Ладони совсем не женские, в грубых мозолях, с ногтями обломанными. И под ногтями этими скопилась грязь. Истоптанные ступни. И непрекращающаяся тяжесть в ногах. Одышка. Руки по локоть в крови. Потроха свиные на широченном, вечно заляпанном столе. И запах невыносимый. Мерзкий.

Всё это мерзко: и новое тело, и вечно недовольный муж, что бывает в добром расположении духа, лишь когда напьется. А так не чурается порой и затрещину дать. От его побоев не столько больно, сколько обидно. И я не пытаюсь эту обиду спрятать. Злюсь. И порой хочется наорать в ответ. Наверное, прежняя владелица этого тела так и поступала. Но мне отчего-то не хочется ей подражать. Впервые я не пытаюсь подстроиться. Не изображаю из себя невесть кого.

Просто терплю. И работу на скотобойне. И этого мужлана, что орёт через слово. В койку ко мне не лезет — и то хорошо. Остальное переживу как-нибудь.

За тяжёлой работой некогда думать. Некогда страдать. Зато по ночам времени предостаточно. И тогда накатывает тоска. А сон всё не идёт. И я… начинаю себя жалеть. Понимаю, что это глупо и бессмысленно, но оно как-то само собой получается.

И Кай не выходит из головы. И можно ведь вернуться. Бросить здесь всё и просто уехать. Никто даже переживать не станет. Но как подумаю, что он увидит меня такой…

Нет, он, конечно, не оттолкнет. Примет. И домой наверняка привезёт. Но смотреть, как прежде, уже не будет. Не будет обожания, восхищения. Той прежней нежности во взгляде. Как можно питать нежность к этому бесформенному, грубому нечто, в которое я превратилась. Я сама себе противна, а уж ему будет и того сложней. И всё, на что я могу рассчитывать — лишь на жалость.

Я ведь и сама жалею себя, если же это будет делать ещё и он, то это окончательно меня сломает. Не останется больше сил. Чтобы жить. Чтобы верить. Нет, не верить даже, но надеяться, хотя бы самую малость, что когда-нибудь всё переменится.

А уж если узнает, что муж поднимает на меня руку… беды не миновать.

Так прошла неделя-вторая. А я даже письма не написала. Не смогла.

А ведь он ждал. Наверняка ждал. Изводился неопределенностью. И, возможно, затаил обиду. Я знаю, это было жестоко. И совесть грызла изнутри, стоило представить, как Кай проверяет ежедневную почту и не находит там желанной весточки.

Но ведь это моё бремя. Только моё! И он не должен мучиться. Это несправедливо. И, наверное, ещё более жестоко, чем отсутствие писем. Не знаю, откуда пришла эта мысль, но в какой-то момент я вдруг ясно поняла, что лучше оставить всё, как есть. Что я не могу вынуждать его гоняться за мной по всей империи. Тратиться на разъезды. Терпеть чужих людей, что неизменно меня окружают. Заботиться о теле, в котором я оказалась. Каждый раз выкладываться на полную, зная, что всё это временно. Что потом придется вновь начинать сначала.

Это как бег по кругу. Круг неизбежно замыкается — и ты вновь возвращаешься на исходную.

А он должен двигаться дальше. Пусть и без меня.

— Пошевеливайся. Чего стоишь? — раздраженный мужской голос вырвал из мыслей, что стали одолевать меня даже во время работы. Муж больно пихнул локтем, и я зашипела сквозь стиснутые зубы. — Что с тобой творится в последнее время? Совсем безрукая сделалась!

Он вновь ворчал. Ругался. Поторапливал. А у меня пальцы немели на холоде. Движения, и без того неточные, сделались вовсе неуклюжими. И муж раздражался ещё больше.

Потом была дорога. Низкая повозка со скрипучим колесом, в которую я еле забралась. И вонючий рынок. Здесь мешались запахи свежего мяса и речной рыбы. Конского навоза и помоев. Казалась, я сама насквозь пропиталась этой вонью. Что одежда, что руки, что волосы, убранные под тёмный невзрачный платок.

У прилавков крутились облезлые собаки. Совали влажные носы в тюки со свежатиной. Муж пнул одну под ребра, чтобы не лезла под руку. И та, жалобно поскуливая, отползла в сторону.

Я порой тайком их подкармливала. Бросала куски шкуры или обрубки костей. Но сегодня за мной слишком пристально наблюдали, чтобы я смогла позволить себе такую вольность.

Ещё и хозяин скотобойни пожаловал. Ходил средь рядов и то и дело поглядывал в мою сторону. Видать, надумал турнуть с работы. А мне в кои-то веки было всё равно.

Я раскладывала товар по прилавку. Рубила на мелкие куски. Нож вдруг соскользнул и стесал тонкий слой кожи с пальца. Проступила кровь, а я стояла и глядела, как алая струйка ползет по ладони. Медленно-медленно, будто время замедлило свой ход.

Решительно тряхнула головой и перетянула палец куском попавшейся под руку тряпицы. Кажется, той же самой, какой протирала прилавок. Порез — не повод, чтобы отлынивать от работы. Пусть ранку и печет от боли, а рубить мясо стало в разы сложнее.

— Что там у тебя? — грозный голос раздался совсем рядом. Видимо, моя оплошность не осталась незамеченной. — Безрукая! Совсем нож держать разучилась? Хочешь потерять работу?!

Муж опять наорал. И хлестнул полотенцем по рукам. Ноющий палец стал болеть ещё сильнее. И захотелось заплакать, зарыдать с досады.

Но я себя уговаривала, что осталось совсем немного, что уже полсрока прошло, и нужно перетерпеть еще самую малость. Раньше же выходило и сейчас выйдет!

Уговорила. Вдохнула поглубже и вернулась к работе.