Капеллан дьявола: размышления о надежде, лжи, науке и любви

Экология генов Предисловие к книге Харви Кроза и Джона Ридера “Пирамиды жизни [273]

Африка была моей колыбелью. Но я покинул ее, когда мне было семь — слишком мало, чтобы понимать (да и сам факт еще не был известен), что Африка — это и колыбель всего человечества. Ископаемые остатки времен ранней юности нашего вида все из Африки, и молекулярные данные заставляют предположить, что предки всех современных людей оставались там вплоть до последней сотни тысяч лет или около того. Африка у нас в крови, а в земле Африки лежат наши кости. Мы все африканцы.

273

Croze, Н. and J. Reader Pyramids of Life. London, Harvill Press, 2000.

Уже это делает экосистему Африки предметом исключительно интересным. Это сообщество, в котором мы сформировались, содружество животных и растений, в котором прошли годы нашего экологического ученичества. Но даже если бы Африка не была нашим родным континентом, она пленяла бы нас как, вероятно, последнее великое убежище плейстоценовых экосистем. Если вы хотите напоследок взглянуть на былой Эдем, забудьте о Тигре и Евфрате и заре сельского хозяйства. Поезжайте лучше в Серенгети или Калахари. Забудьте древнегреческую Аркадию и “Время сна” первых австралийцев [274] — всё это было так недавно! Что бы ни пришло к нам с горы Олимп, или с горы Синай, или даже со скалы Айерс-Рок [275] , обратитесь лучше к Килиманджаро или спуститесь по Великой рифтовой долине к плоскогорью Хайвельд. Это там нас замыслили для успеха.

274

В мифологии австралийских аборигенов — время сотворения мира. — Прим пер.

275

Айерс-Рок (Улуру) — священная для аборигенов скала в центре Австралии. — Прим. пер.

“Замысел” всех живых существ и их органов — это, разумеется, иллюзия, причем иллюзия исключительно сильная, порожденная процессом подходящей силы — дарвиновским естественным отбором. В природе есть и другая иллюзия замысла, не столь поразительная, но все же привлекательная, и существует опасность перепутать ее с первой. Это кажущийся замысел экосистем. У организмов есть части тела, в замысловатой гармонии поддерживающие в них жизнь, а у экосистем есть виды, которые, казалось бы, делают нечто подобное на более высоком уровне. Есть первичные продуценты, которые переводят “сырую” солнечную энергию в ту форму, в которой все остальные могут ей пользоваться. Есть растительноядные консументы, которые питаются ими, чтобы использовать эту энергию, а затем выплачивать “десятину” хищникам и так далее, вверх по пищевой цепи — или, точнее, пирамиде, потому что законы термодинамики позволяют лишь десятой части энергии каждого уровня добираться до следующего. И наконец, есть сапрофаги, которые перерабатывают отходы жизнедеятельности, чтобы снова сделать их доступными, и в процессе этого проводят в мире уборку, не давая ему превратиться в помойку. Все подогнано под все остальное как ажурные кусочки, которые складываются в огромный многомерный пазл, причем (как гласит этот расхожий образ) мы хватаем эти части, рискуя разрушить бесценное целое.

Можно подумать, будто вторая иллюзия создана процессом того же рода, что и первая: разновидностью дарвиновского отбора, но на более высоком уровне. Согласно этим ложным представлениям, выживают именно те экосистемы, части которых (виды) оказываются в гармонии друг с другом, точно так же, как, согласно классическому дарвинизму, выживают именно те организмы, части тела которых (органы и клетки) гармонично взаимодействуют, обеспечивая их выживание. Я полагаю, что эта теория ошибочна. Экосистемы, как и организмы, действительно кажутся гармоничными плодами замысла, и эта видимость замысла — действительно иллюзия. Но на этом сходство кончается. Эта иллюзия другого рода, вызываемая другим процессом. Лучшие экологи, такие как Кроз и Ридер, это понимают.

Дарвинизм входит в этот процесс, но он не прыгает через уровни. Гены по-прежнему выживают (или не выживают) в пределах генофондов видов, в зависимости от их воздействия на выживание и размножение отдельных организмов, которые их содержат. Иллюзия гармонии на более высоком уровне — непрямое следствие избирательного воспроизводства особей. В рамках любого вида животных или растений лучше всего выживают те особи, которые умеют пользоваться в своих интересах остальными животными и растениями, бактериями и грибами, уже преуспевающими в данной среде. Как давно понял Адам Смит, иллюзорная гармония и реальная эффективность будут возникать в экономике, на нижнем уровне которой господствуют собственнические интересы. Хорошо сбалансированная экосистема — это экономика, а не адаптация.

Растения преуспевают, преследуя собственные интересы, а не интересы растительноядных животных. Но благодаря преуспеванию растений открывается ниша для растительноядных, и они ее занимают. Утверждают, будто травам полезно, чтобы на них паслись травоядные. На самом деле ситуация интереснее. Ни одно отдельно взятое растение не получает выгоды непосредственно от его поедания как такового. Но растение, которое страдает от поедания лишь немного, побеждает в конкурентной борьбе с растением-соперни-ком, которое страдает сильнее. Поэтому успешные травы получали непрямую выгоду от присутствия травоядных. А травоядные, разумеется, получают выгоду от присутствия трав. Так и формируются пастбища как гармоничные сообщества более или менее совместимых трав и травоядных. Кажется, они сотрудничают друг с другом. В некотором смысле это так. То же относится к другим африканским сообществам, о которых подробно рассказывают Кроз и Ридер.

Я сказал, что иллюзия гармонии на уровне экосистемы — это иллюзия особого рода, отличная от дарвиновской иллюзии, которая создает каждый эффективно работающий организм, и эти иллюзии категорически не следует путать. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что некоторое сходство все-таки есть, и оно глубже, чем наблюдение, что каждое животное, в свою очередь, можно рассматривать как сообщество симбиотических бактерий. Обычный дарвиновский отбор — это избирательное выживание генов в пределах генофондов. Гены выживают, если они формируют организмы, преуспевающие в своей обычной среде. Но очень важно, что в состав обычной среды каждого гена входят остальные гены (строго говоря — следствия их работы) из генофонда данного вида. Поэтому естественный отбор благоприятствует тем генам, которые гармонично сотрудничают друг с другом в совместном предприятии по формированию организмов в пределах вида. Я называл гены “эгоистичными кооператорами”. Оказывается, что гармония организма и гармония экосистемы все же отчасти сродни друг другу. Существует такая вещь, как экология генов.

Из духа Африки [276] Предисловие к книге Элспет Хаксли “Краснокожие пришельцы”

Элспет Хаксли умерла в 1997 году в девяностолетнем возрасте. Известная прежде всего своими яркими мемуарами о жизни в Африке, она была еще и выдающимся писателем-романистом, и в романе “Краснокожие пришельцы” достигла масштаба, который вполне заслуживает названия эпического. Это сага о жизни четырех поколений одной семьи из народа кикуйю, начинающаяся еще до колонизации Кении британцами (“краснокожими”, из-за загара, пришельцами) и заканчивающаяся рождением девочки, которую отец окрестил именем Аэроплан (“Его жена, думал он, никогда не научится произносить такое сложное слово, но люди образованные узнают и поймут”). Четыреста страниц этой книги захватывают, трогают, многое говорят нам об истории и антропологии, расширяют наш гуманистический кругозор... и при этом, к прискорбию, все распроданы [277] .

276

Впервые текст был опубликован в газете “Файненшл тайме” 9 мая 1998 года как рецензия на кн.: Huxley, Е. Red Strangers. London, Chatto, 1964; впоследствии — в качестве предисловия к этой книге, переизданной издательством “Пенгвин букс” (1999).

277

Теперь уже нет!

В юности у меня была идея (так и не осуществившаяся) написать научно-фантастический роман. В нем рассказывалось бы об экспедиции, скажем, на Марс, но увиденной глазами (или что там у них вместо глаз) марсианских аборигенов. Мне хотелось подвести своих читателей к тому, чтобы они так всесторонне прониклись марсианскими обычаями, что воспринимали бы земных захватчиков как странных и чуждых пришельцев. Замечательное достижение Элспет Хаксли в первой половине “Краснокожих пришельцев” состоит в том, что она так глубоко погружает читателей в обычаи и мысли кикуйю, что когда наконец появляются британцы, все в них кажется нам чуждым, временами даже нелепым, хотя обычно заслуживающим терпимости и снисхождения. Я помню, что именно такой снисходительный интерес мы вызывали у африканцев во времена моего собственного детства, которое я провел в той же самой британской колонии.

Миссис Хаксли, по сути, мастерски превращает своих читателей в кикуйю, открывая нам глаза на европейцев и их традиции с таких сторон, с каких мы еще никогда их не видели. Мы настолько свыкаемся с экономикой, привязанной к козьему стандарту, что когда нас знакомят с монетами (сначала рупиями, а затем с шиллингами), то валюта, не прирастающая сама собой в период размножения, изумляет нас своей абсурдностью. Мы начинаем принимать мир, в котором каждое событие имеет сверхъестественное, волшебное объяснение, и чувствуем, что нас надули, когда обещание: “Рупии, которыми я тебе плачу, потом можно будет обратить в коз” в буквальном смысле оказывается неправдой. Когда Кичуи (а все белые называются в книге прозвищами, полученными от кикуйю) приказывает удобрить его поля навозом, мы понимаем, что он сошел с ума. Иначе зачем человеку пытаться наложить проклятие на собственный скот? “Мату не верил своим ушам. Если закопать навоз коровы, это приведет к ее смерти, точно так же, как смерть, или по меньшей мере тяжелая болезнь, придет к человеку, чьи испражнения покроют землей... Он категорически отказался выполнять этот приказ”. При этом мастерство Элспет Хаксли таково, что даже я, со всем моим презрением к такому модному товару, как “культурный релятивизм”, невольно оказываюсь на стороне Мату с его крепким здравомыслием.

Нас начинает изумлять абсурдность европейского правосудия, для которого, судя по всему, есть разница, кто именно из двух братьев совершил убийство:

Какое это имеет значение? Разве мы с Мутенги не братья? Чьи бы руки ни держали тот меч, наш отец Васеру и другие члены нашего клана все равно должны заплатить цену крови.

Но по каким-то необъяснимым причинам никакой цены крови нет, и Мату, охотно признавшийся в преступлении Мутенги, попадает в тюрьму, где ведет “странную, неприятную жизнь, смысла которой он никак не мог угадать”. Наконец он выходит на свободу. Он отсидел срок, но поскольку он не понял, что отсиживал срок, это не имеет для него никакого значения. Когда он возвращается в свою деревню, оказывается, что он отнюдь не упал в глазах соплеменников, а напротив, приобрел авторитет благодаря своему опыту жизни у загадочных пришельцев, которые, очевидно, достаточно высокого о нем мнения, раз пригласили его пожить в их доме.