Капибару любят все

– Конечно, чего тебе думать? – вспылила Лена. – Ты не думаешь, потому что это не твое дело, а он не думает, потому что вообще об этом не думает.

– Может, он думает?

– А ты? Ты?

Разговор зашел в тупик. В таких тупиках ловчее разворачивалась Лена, и Сергею достаточно было просто подождать.

– А у тебя есть? – осторожно начала она.

– Откуда? – Ольховский даже развел руками. Сам по себе вопрос был очень странным: как будто Лена может быть не в курсе таких обстоятельств. Они много лет не пользовались этими вещицами.

– Может, тебе сходить?

– С ума сошла?

– А чего такого? – смутилась она своему предложению.

– Да ничего… Как я потом их ему отдам? Дима, я сбегал для вас в аптеку?

– Так и отдашь.

– Раньше надо было.

Он понимал, что виноват. Так или иначе, но это было его дело, с которым справиться он не смог, условности оказались сильнее. Можно было рассчитывать теперь только на сыновнее благоразумие.

– Лена, это его, а не наша забота. Мы же не будем их вечно подстраховывать? А потом, прости, но вспомни себя…

Вспоминать себя она любит не всегда. Постижение половой культуры у Лены вызывает противоречивые воспоминания. Результатом халатного отношения к ней, к культуре, стал сделанный от одногруппника аборт, который очень дисциплинировал ее в дальнейшем. Хотя ведь и Димка у них не был таким уж запланированным ребенком – сперва Лена хотела доучиться.

– Я вспоминаю, Ольховский! Вспоминаю! И поэтому не хочу, чтобы у нее было так же, как у меня! – В гневе Лена становится очаровательна, но иногда даже очаровательное женское упрямство невыносимо.

– Всё, проехали, – грубовато оборвал ее Ольховский, и в тот же момент из-за двери снова появился Димка.

– Мам, дай нам нож… Яблоки нарезать…

И тут Ольховский не выдержал:

– Дима! Что за дела – «мам, дай нож, пап, дай штопор!» А свои руки на что?

Когда-то они с сыном были очень дружны. Сергей и по сей день считал то время лучшим во всей взрослой жизни. Время, когда сын копировал его и никогда не отказывал в помощи, пусть и помощь его была пока слабосильна и неполноценна. А потом, лет с двенадцати, стали происходить непонятные Ольховскому вещи. Он вдруг стал повышать на сына голос, даже невзирая на то, что после ему всегда было жаль Димку. И тот стал таить на отца обиды. Вернее, не совсем так… Он стал избегать конфликтных ситуаций. По-детски наивно не доверял Ольховскому секретов, не делился тайнами… Ольховский дошел до того, что начал ревновать его к Лене и еще больше раздражаться.

На антресоль отправились настольный хоккей, который много лет был почти что ритуалом, и гитара, которой Ольховский обучил Димку за несколько месяцев. И того и другого было по-особому жаль, наверное, хоккей все-таки сильнее. И Сергей уже не ругался, а молчал, понимая, что руганью вернуть интерес ребенка невозможно.

Когда Димке исполнилось четырнадцать, Сергей махнул рукой. Если раньше все тяготы воспитания списывались на взросление, то теперь – и вовсе на переходный возраст. Ольховскому казалось, что кроме компьютерных игр сын изредка интересуется только наличием еды в холодильнике.

Лена с ее легким характером не считала нужным тревожиться. Говорила она так:

– Ольховский, не трогай нашего сына. Он умница!

Судя по оценкам, Димка вообще был круглым умницей. И после школы как-то ожидаемо для всех поступил в политех.

Компьютерные персонажи уступили место волейболу и даже девочкам – всё вроде бы встало на свои места… Всё, кроме их с отцом отношений.

– Дима, помой за собой посуду, – просил Ольховский, пока сын, полуодетый, дожевывал холодную котлету.

– Мне некогда! – отмахивался тот, просовывая руку в рукав куртки.

– Две минуты ничего не решат, – пытался возражать Ольховский. Готов был даже приводить аргументы. В это время сын скрывался за дверью. Вечером того же дня он, съежившись, давал Сергею невнятные объяснения своего поведения, вынуждая того срываться на крик. Настигало ощущение, что Ольховский кричал в пустоту, и от этого кричать хотелось громче. Пустота же при этом еще больше съеживалась и замолкала.

Ольховскому даже сейчас хотелось напихать сыну за то, что тот не представил его по имени-отчеству.

Тем временем Лена с озабоченным видом ходила туда и сюда возле прикрытой двери и втягивала ухом наполненный приглушенными словами воздух.

– Лена! – позвал он ее. Она обернулась из коридора.

– Включи телевизор, что ли…

Это ход повышенной хитрости: звуки телепередачи помешают подслушиванию, но увлеченная Лена могла его и не понять. Все ее внимание сосредоточено на том, что происходит за дверью.

– Лен! – позвал он ее еще раз.

– Ну чего? – подошла она к нему, говоря почему-то шепотом. Она не видит ничего зазорного в шпионаже, и Ольховский, убедившись, что Лена смотрит прямо на него, продемонстрировал ей кулак.

– Интересно же! – принялась оправдываться она шепотом.

– Не шипи, так еще хуже…

Ольховский нажал кнопку пульта и, не глядя на экран, принялся листать каналы. Ближайшие полчаса они смотрели бессмыслицу, стараясь не думать о том, что происходит в комнате.

– Пусть она хоть маме позвонит… – вспомнила вдруг Лена.

– Да, вот это не лишнее… Дима!

* * *

Весь вечер телевизор работал громче обычного. Ольховский напрягся, когда из комнаты Димки явно потянуло табаком.

– Это Настя покуривает в окошко, – успокоила его Лена, добившись противоположного эффекта: до сих пор для Ольховского сигарета у девочки была так же привлекательна, как яркий макияж или горькие духи в чрезмерном количестве.

Пора было спать. Да и из всех выходов это был самый наилучший. Впервые Ольховский пожалел, что у них в комнате никогда не было двери, им вполне хватало одной – Димкиной. С появлением Насти звуки квартиры могут угрожать покою.

Умывшаяся Лена заняла свое место в постели. Теперь ее черед искать телевизионным пультом сказку на ночь. Ольховский долго водил зубной щеткой во рту, плевался пастой, приготовлялся ко сну слишком громко, чтобы не столкнуться с Настей в коридоре. Закончив туалет, обреченно прошел в комнату. Повесил на стул футболку и домашние брюки, лег, отогнув краешек одеяла. Ненужным воспоминанием проскользнуло то, как раньше он обнаруживал жену под одеялом голой. Те времена теперь только дразнились – нынче нагрянуло время пижам, желтой и розовой. Новая женщина… нет, женщинка в доме обострила ситуацию. Ему казалось, что он даже слышит Настин запах, хотя очевидно, что этот запах живет лишь в его голове…

Телевизор показывал глупости. Лена по второму разу гоняла каналы один за другим. Потом, протянув Сергею пульт, зевнула. Поворачиваясь спиной, прошептала:

– Ольховский, я спать, – оставляя его наедине со страданиями.

Он мог бы ее попросить, она бы не отказала, но ему не хочется превращать свое тайное желание в вульгарный акт. К тому же объект желания совсем не Лена и здесь не место сублимации. Вообще, то, что происходило в голове и душе Ольховского сейчас, чудовищно настолько, что об этом не стоило рассказывать даже близкому другу.