Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

— Но, — неторопливо продолжал он после того, как голова гнома была освобождена от гари и мундштук продут, — деньги нужны были… И не маленькие! А где их взять? Рибы в море только–только на то, шоб план выполнять. Колхозный виноградник маленький, слабенький. А люди в поселке живут, вы ж видите, богато! А с чего? Ясно, що не золото копают. Гляньте, у каждого огород, виноградник, а там еще корова або козы, чушки, гуси, утки, курчат на базар носят. Земля тут такая, шо брось брючную пуговицу — штаны вырастут. Стал я смекать. Огляделся и нашел пустырек на восходе солнца, гектаров на десять… «Чей?» — спрашиваю. Мне отвечают: «Детдома». Пошел в детдом. Директор обрадовался. «Пожалуйста, говорит, забирай эту землю, она мне от тут!» — и показывает себе на горло. От, думаю, дурный! Та это ж не земля, а золото! Из нее же такой доход можно взять! А у него хлопчики с чужих огородов зелень тянут.

Ладно, распахал я ее… А земля–то шо творог. Развернул баштан. Двадцать машин одной помидоры собрал! И в Донбасс! Каждая машина — три тысячи карбованцев. Шесть машин огурцов, тридцать машин арбузов и десять — дынь… Все взяла Всесоюзная кочегарка! Полтораста тысяч за лето на текущий счет положил! Потом решил до начала путины сетки сыпать на ночь — пятьдесят тысяч в сейф положил. На следующий год планировал с одной земли снять полмиллиона! Но тут этот чертов Тримунтан ваш все испортил. Написал, что колхоз занимается спекуляцией и незаконным ловом рыбы в запретное время. Может быть, все и обошлось бы, если бы не Васька–милиционер, вот там живет, рядом с керосинщиком Костанаки. Прийшов тот Васька и застал, как говорится, на месте преступления: сетки выливали — улов был бо–огацкий! А шо за преступление? Мы шо, себе рибу брали? Вывезли на ринок и продали трудящимся. Ну, кто от этого пострадал? Государство? Море? Но, конечно, милиционер везде милиционер: шо в Сибири, шо на Каспии, шо на Черном море, шо на Балтике, — он первым делом арестовал сетки и рибу, потом причепився до рыбаков. Почему, мол, в неположенное время рибу берете? Тут к нему подошел моторист Володька, вынул у него из кобуры пистолет и бросил в море…

— Как это вынул?

— А очень просто, — ответил Скиба, — немножко прижал Ваську и вынул. Он, сволочь, под газом был, а сила у него — шкворень на коленке гнет. А его батька баркас с парусами, полный рибы, один на берег выволакивал. Не верите? Спросите у своего хозяина. Ни-и, зараз Володькиного батька в живых нема: в прошлом году стащили на гору, от туда, там у нас кладбище. Вы не верите за баркас? Так слухайте, шо я вам скажу. Идут баркасы с моря, а он, Володькин батька, на берегу стоить и смотрить, як идут рыбаки, — он, чертяка, по виду узнавал: есть улов или нет. Если хороший улов, то на палку обопрется, глазюки на баркасы и сосет люльку. Она у него была бильше моей. Если видит, шо рыбаки везут только на юшку, сплюнет, согнется и тюпает домой. А если с рибой, он стоить, як грот. Ну вот, как только рыбаки подгребут к берегу и, если большой улов, начнут, засучив портки, воду толочь возле баркасов, он и глазом не моргнет. Волна сердитая, готовая каждую минуту выкинуть баркасы, — значит, надо на берег на валках тащить. Вот пока люди возятся, перемокнут все, матюгов сто возов наговорят, он стоит, как будто его это не касается и словно среди рыбаков нет его кровного сына Володьки, синего как пупок. Ну, рыбаки намотают трос на шпиль и «Дубинушку» такую заголосят — от нее аж канаты краснеют. А он хоть бы шо: стоить и улыбается. Ну, попыхтять рыбаки, попыхтять и примутся за разгрузку баркаса. Только наложат первую корзину и подадут выстроившимся в черед бабам, как старик вынет люльку изо рта и гаркнет: «Годить!» Сразу все останавливается. Медленно, как кот (у него была ревматизма), подойдет по песочку до воды — ноги он не мочил, — попросить, шоб подали ему конец, завяжет конец калмыцким узлом, проденет в петлю голову, вытащит руки, согнется и скажет: «А ну, с богом!» — и тянет, как бугай. Ноги по коленные чашечки тонут в песке, а он хоть бы шо — идет себе, конец натянется, аж звенит. Рыбаки знай подсовывают под киль валки. Не проходит и десяти минут — баркас уже обсох. Он бросает лямку, берег себе первую корзину рыбы и уходит домой. Тут галдеж поднимается, каждый просит его зайти до ихнего дому отведать горилки да юшки из привезенной рыбы. Вот какой отец был у Володьки! Звали его Пуд Федосович. Знаменитый был когда–то человек! В цирке выступал, рельсу на плечи положить, а с каждого конца по шесть человек повиснуть, а он кружить, кружить — каруселью это называлось. Из цирка ушел, грузчиком в разных портах работал. Сам он с Волги, силы был непомерной. Теперь таких людей с огнем не сыщешь. Вот меня считают сильным, а ведь я против него, шо мерин против слона.

Так вот, значит, сын его моторист Володька, как я уже сказал, и взял у Васи–милиционера пистолет — и в море. Вася не заплакал, не полез драться, не стал, между прочим, и ругаться или грозить, хотя рыбаки и подняли его на смех. Он разделся, аккуратно сложил форму, положил сверху форменную фуражку, поставил рядом сапоги и кинулся в море. Ваське море шо утке пруд. Он здесь родился и пацаном с причала бичков ловил, рыбу–иглу собирал; в порту прыгал с пирса, монетки со дна доставал. В общем, тот парень! Часа два он нырял. Хорошо што море было спокойное, а если б низовка или этот окаянный тримунтан дул — не видать бы ему пистолета: песком мгновенно затянуло бы.

Пока Васька нырял, пацаны да бабы рыбу растаскивали по домам. Рыбаки, кто шумнее, по хатам разошлись, а Володька все изголялся над милиционером.

«Вот, — говорит, — возьму твою робу и тоже брошу в море, как домой пойдешь?»

Вася, между прочим, парень был не дурак, он не отвечал на Володькины глупости. Жалко, меня тогда не было, некому было Володьку уберечь. Ведь он так и сделал, как говорил: бросил в море Васину форму. Пришлось тому под общий смех топать до отделения в мокрой одежде.

— А пистолет как же? — сказал я.

Пистолет нашел, и начальника отделения привел, и акт был, и сетки наши к прокурору пошли. В общем, позорище было страшное. По всей округе о нас говорили, и на сессиях Советов, и на партийных конференциях, и даже до Киева дошло. А Володьку за проволоку хотели закатать. Хлопотал я от имени колхоза, чего греха таить, выгораживал его: моторист он першего классу. Ну, скостили срок, а год в тюряге отсидел. Деньги, шо мы выручили за помидору и рыбу, заставили на строительство клуба истратить.

Ось який ваш Данилыч!

Скиба замолчал, но, судя по прерывистому, нетерпеливому дыханию, ему хотелось что–то добавить к сказанному. Чиркнув спичкой и чмокнув разика три губами, он махнул рукой и выпустил такую струю, что она на миг разделила нас. Я видел только толстые, слоновые ноги председателя.

23

— А на меня, — сказал я, дождавшись, когда Скиба запер сарай и положил в карман ключ, — Данилыч произвел хорошее впечатление.

— Хе, — усмехнулся Скиба, — на меня тоже, когда я приихав сюда, а потом я его раскусил… знаете, як то горькое семечко, шо иногда промеж сладкого на зуб попадет. Да и вы скоро узнаете его. Он для всякой дырки затычка, для каждого болта гайка. Без Данилыча никто не знает шо кому делать: чи шить, чи пороть… Будто в горкоме и горсовете дураки сидят. У-ух, и нахалюга же! Правильно его прозвали Тримунтаном! Шторм настоящий! — Скиба еще раз вздохнул — то ли от волнения, то ли у него с дыханием было неладно. — Ну ничего, — сказал он, — вы, может быть, и сживетесь с ним, даже наверняка сживетесь: к вам ему незачем приставать, вы человек приезжий да еще интеллигентный, а он страсть любит интеллигенцию, как же, книги читает… Ну, заболтался я!.. До побачення!

Скиба повернулся и пошел тяжелым, слоновьим шагом, большой, нелепый. Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился:

— Слухайте, за моторкой приходьте завтра. А бумага у вас е?

— Какая бумага?

— Отношение от вашего учреждения.

— Так я же показывал вам командировку!

— Ни-и, нужна хворменная бумага: отношение. Если есть, то приходьте завтра пораньше… А нет… не обессудьте…

Сказав это, он быстро скрылся в проулке.

24

Есть дни, которые проходят быстро и незаметно, как облака над головой, не оставляя никакого следа. Но есть дни, наполненные событиями, как хороший початок кукурузы янтарными зернами. Таким днем оказался сегодняшний. Расставшись со Скибой, я сначала был в некоторой растерянности. Я не знал, что же мне делать дальше. Бесцельно шагая по берегу моря, я вдруг ощутил голод. Расспросив одного из слобожан, где находится чайная, вскоре очутился в чистеньком зале, где за столиком, накрытым клеенкой, сидело несколько человек. Перед ними возвышалась горочкой вяленая тарань, тарелка помидоров, студень, ситный хлеб и арбуз. Гости о чем–то возбужденно спорили, непрерывно чокались, но не пили, а ставили стаканы на стол и продолжали что–то доказывать друг другу.

Я много езжу и знаю, что заказывать чай в чайной так же бессмысленно, как искать в Сахаре снег. Это красноречиво подтверждала и богатая витрина буфета: здесь среди гастрономического засилья возвышались серебряные головы шампанских бутылок. Я заказал яичницу с ветчиной и помидоры.

Когда поел, официантка предложила… чаю. Я представил себе тепленькую, бог знает чем, только не чаем пахнущую водичку. Но сверх ожидания получил стакан ароматного чаю.

Позавтракав, я пригласил к столу буфетчика, от души пожал ему руку и договорился, что, пока я буду жить в Слободке, стану ходить к ним завтракать, обедать и ужинать.