Капкан супружеской свободы

Сашка торопился, кричал, вываливая на друга массу подробностей, быть может, ненужных сейчас, но помогавших ему – так по крайней мере он думал – удержать внимание Алексея и не дать тому скатиться в пропасть отчаяния. Он, верно, добавил бы еще что-нибудь, но Соколовский не мог больше слышать этого задыхающегося, прерывистого голоса. Намотав на руку телефонный шнур и почти не сознавая, что делает, он изо всех сил рванул его; розетка затрещала, но выдержала, и тонкий провод повис в его руках, как ненужная, жалкая метафора его собственной жизни. Отшвырнув замолчавший наконец телефонный аппарат в сторону, Алексей сделал несколько шагов к креслу, рухнул в него и уставился в окно, где снова занималось прозрачное, тихое и бессмысленное венецианское утро.

То, что он чувствовал сейчас, нельзя было назвать ни горем, ни отчаянием от потери близких, ни трагическим опустошением. Это была скорее жгучая, неуемная, сокрушительная в своей силе ненависть к самому себе – к себе, так бездарно растратившему самое драгоценное достояние своей жизни, нарушившему некий неведомый закон, посягнувшему на какое-то высшее космическое равновесие. К себе, неблагодарно посмевшему пожелать иной доли и лгавшему, лгавшему каждым словом, иногда даже не ведая того…

– Ты хочешь спросить о Ксении? У нее все в порядке, все так же сводит с ума молоденьких аспирантов… По-прежнему хороша и по-прежнему пользуется успехом… И вообще – цветет!

Он говорил это Вуйчицкому, когда жены уже не было. Когда ее тело, исковерканное ударами камней, уже не чувствовало даже боли. И когда она неспособна была больше даже позвать его на помощь, а тем более – сводить с ума молоденьких аспирантов…

Жена не желала приложить ни малейших усилий к тому, чтобы выглядеть лучше… Ей вполне достаточно было данного ей Господом Богом, и никакой особенно заботы о своей внешности она проявлять не собиралась…

А это когда было? Тогда, на Сан-Марко, когда он любовался точеным Лидиным силуэтом и легко находил для себя любые оправдания, не собираясь, впрочем, даже и оправдываться… Ведь все в его жизни было так естественно, так прекрасно – Лида, Венеция, предвкушение его театрального успеха и его влюбленность, слегка пьянящая и ударяющая в голову, как дорогое, изысканное шампанское. Превосходная отговорка для неверного мужа, не правда ли, Алексей Михайлович? Разве можно любить жену, если она не старается выглядеть для тебя чуть-чуть лучше, нежели есть на самом деле?

Ах, если бы я все-таки был по-настоящему свободен… Если бы Ксения вдруг встретила и полюбила другого, дав ему тем самым желанную свободу… Или – да мало ли что бывает!..

Бывает. Вот оно и случилось. И он свободен теперь. Судьба, посмеявшись над ним, вдруг дала ему то, что он так нелепо, так страшно, так необдуманно попросил у нее – свободы. И в этой ненужной ему свободе навсегда сгорели жизни двух самых любимых, самых нужных женщин в его жизни. И вся его собственная жизнь тоже – глупая и жалкая, никому не нужная теперь, бездарная жизнь.

* * *

К утру Алексей знал уже все, что только можно было узнать о несчастье, находясь за тысячи верст от места происшествия. Московский университет позаботился обо всех печальных приготовлениях, и ждали только его, Соколовского, чтобы окончательно решить все вопросы, связанные с похоронами. Мать Ксении, с которой у зятя были не слишком теплые, но и не враждебные отношения, не разрешила отправить тела в морг, и теперь оба гроба ждали Алексея в ее квартире, в старом доме на Ордынке, где родилась и провела детство его жена. Его собственных родителей давно не было на свете; старшая сводная сестра была больным и не слишком-то стойким человеком; теща провела последние сутки исключительно на лекарствах, изо всех сил пытаясь справиться с неожиданным горем, и Алексей понимал, что на свете нет никого, к кому он мог бы обратиться сейчас за помощью и утешением. Он – старший, он – единственный, он – глава семьи, которой уже нет и никогда не будет… И, отчаянно стараясь удержаться на плаву и принять какие-то решения, какие-то действия, которых молчаливо ждали от него все окружающие, Соколовский с ужасом понимал, что не способен сейчас решительно ни на что. Его нет, потому что нет его семьи.

В десять часов к нему, так и не прилегшему за всю ночь ни на минуту, заглянула Лида. Она вошла в номер, едва слышно ступая по мягким коврам, испуганно отводя в сторону взгляд и отчаянно, снова и снова, решая в уме одну и ту же простенькую задачу: должна ли она быть в эти дни рядом с Соколовским, нужна ли она ему или же ее присутствие только приносит сейчас этому человеку лишнюю боль. Эта примитивная дилемма, эта естественная – слишком естественная – женская реакция были так явственно написаны на Лидином лице, что ее режиссер, пожалуй, усмехнулся бы сейчас, если б мог. Она думала, что еще способна принести ему утешение или боль. На самом деле в глазах Соколовского эта женщина была теперь только сообщницей его собственного преступления; от нее ничего уже не зависело, она ничего не могла. Ее просто не существовало – так же, как и его самого.

– Володя Демичев утряс все проблемы с билетами, – тихо и нерешительно произнесла Лида, почти вплотную подходя к креслу, где сидел Соколовский, и поднимая руку – верно, для того, чтобы прикоснуться к его волосам. Но он дернулся в сторону так резко и неожиданно – дернулся и от звука ее голоса, и от слова «утряс», – что рука ее повисла в воздухе, словно плеть. В глазах женщины плеснулась обида, но она быстро справилась с собой и уже суше продолжила: – Ребята попросили меня сказать тебе о том, что к отъезду все готово, и побыть с тобой немного. Я думаю, они ошиблись в своих добрых намерениях.

– Да, ошиблись. – Он не смотрел на нее, но говорил ровно и спокойно. – Я должен, вероятно, извиниться за свою грубость?..

– Не стоит, я все понимаю. Твои вещи уложены?

Алексей молча кивнул в сторону небрежно брошенной у входа в номер сумки. Минута текла за минутой, он почти уже забыл, кто находится рядом с ним, а Лида все не уходила.

– Я могу помочь тебе хоть чем-нибудь?

Он не выдержал – засмеялся.

Тогда она, кажется, наконец поняла и заговорила торопливо и укоризненно:

– Алеша, ты не должен, не должен винить себя ни в чем. И меня тоже. Я все понимаю, но пойми же и ты: это случайность, ужасная, нелепая, бессмысленная случайность! Не надо так со мной, я прошу тебя!.. В конце концов, мы же близкие люди. Не отвергай меня, не отказывайся от моей помощи.

Близкие люди… Он снова резко мотнул головой и встал, по-прежнему избегая ее взгляда. Все это надо было прекратить. И, сдерживая себя, чтобы не послать эту женщину к черту, Соколовский подошел к двери и сказал:

– Передай ребятам, что я скоро спущусь. Володя уже звонил мне, я знаю, что через час надо ехать в аэропорт. Иди, пожалуйста. И не надо жалеть меня. Со мной все будет в порядке.

Лида молча вышла; он проводил глазами ее прямую и строгую спину, впервые позволив взгляду сфокусироваться на гостье. Потом он налил себе коньяку и выпил, поморщившись, вспомнив, как точно таким же жестом он опрокинул в горло хрустальный стакан в ту ночь, когда собирался отправиться к ней в номер, и трепетал от возбуждения, и был счастлив, как мальчишка… Она сказала: «Ты не должен винить себя ни в чем. И меня тоже». Она сказала так, потому что не знает, как истово просил он в ту ночь у Бога, чтобы тот придумал хоть что-нибудь – любую хитрую зацепку, любое лукавое шулерство – и дал ему, Соколовскому, возможность навсегда остаться с молодой возлюбленной. И вот эта возможность у него теперь есть… С тех пор прошло чуть более суток, а ему казалось, что прошла целая жизнь. Да так оно, наверное, в сущности, и было.

Спустившись в холл через час, Соколовский нашел свою труппу сгрудившейся на пышном диване, золотая и розовая расцветка которого – вполне в духе итальянских барочных отелей средней руки – показалась ему вдруг нестерпимо пошлой. Он долго не решался навсегда запереть за собой дверь номера; это было все равно что навсегда захлопнуть за собой дверь в прошлую жизнь, где были и невинность, и неведение, и способность любить, и роскошь считать, что никто не ответственен за возможные несчастья… Но рано или поздно ему нужно было спуститься вниз, к своим нынешним обязанностям и нынешним обстоятельствам – других, похоже, уже не будет, – и он спустился, и не знал, как промолвить «Здравствуйте!» в той ситуации, в которой все они теперь очутились.