Капкан супружеской свободы
Шрифт:
«А этот Валерий Васильевич вовсе не глуп, – подумал Соколовский, сумев по достоинству оценить его последнюю фразу. – Понимает, значит, что мне сейчас не нужен вообще никто. Никто, кроме тех, кто навестить меня уже не в состоянии…» И, вновь подымая голову с подушки – на сей раз это резкое движение далось ему уже куда проще, – Алексей решительно заявил:
– Тогда придется попросить вас о бумаге и ручке. Только предупреждаю сразу: список тех, кого я не хотел бы видеть, окажется довольно длинным.
Глаза врача засмеялись, хотя голос остался вполне серьезным.
– Люблю решительных и твердых мужчин. Бумага сейчас найдется. Только, надеюсь, в этом списке не будет имени Александра Львовича Панкратова? А то он уже мается здесь, за дверью, как последний
– Сашка здесь? Что ж вы сразу-то не сказали, доктор… Столько времени на меня потратили, а он, наверное, объяснил бы мне все скорее и лучше. Вы уж не обижайтесь, но с друзьями разговаривать как-то проще… Зовите его, зовите, Панкратова я всегда рад видеть.
– Ага, ожили. Это радует. Только не торопитесь так. Сначала вот эту таблеточку… так, хорошо. Теперь еще одно дело… А вы, Катюша, принесите пока бумагу и ручку.
Хорошенькая полногрудая сестричка с бойкими черными глазами, уже несколько раз мелькавшая по одноместной, сверкающей стерильной белизной палате Соколовского, выскочила за дверь. А врач, совершая над Алексеем какие-то понятные только ему одному манипуляции, заметил:
– Это будет ваша постоянная, индивидуальная сестра. Между прочим, ее сам Александр Львович выбирал, самую хорошенькую найти постарался…
А с Соколовским опять что-то произошло. Минутное оживление сменилось прежним ужасом, сердце вновь сдавили боль и отчаяние. Эх, Сашка, Сашка!.. Спасибо тебе, конечно. Постарался на совесть, выбрал такую, чтобы ни единой чертой, ни единым нюансом в простеньком лице или пухлой фигурке не напоминала Ксению. Но даже этот контраст невольно напомнил Алексею о тех, кого он потерял, и холод вновь затопил его душу.
Между тем сестричка успела вернуться и аккуратно подсунула этому странному и хмурому пациенту, с которым отчего-то все так носятся, лист бумаги и ручку. И первым именем, которое Соколовский вывел на белоснежной странице, было имя Лидии Сергеевны Плетневой.
Они разговаривали с Панкратовым уже больше часа, и разговор этот, то и дело замирая и прерываясь длинными паузами, как ни странно, не был для Соколовского ни особенно мучителен, ни даже ощутимо тягостен. Может быть, дело объяснялось тем, что Сашка – тот самый Сашка, с которым когда-то они списывали друг у друга задачки за школьной партой, потом пели песни под гитару в пору шестидесятнической юности, потом звали друг друга в свидетели на свадьбах, а еще позже становились единственными поверенными в тайных мужских грехах, – так вот, этот самый Сашка, понимая друга как никто иной, даже и не пытался «проявить понимание», обойти острые темы, спрямить углы ситуации. В их разговоре не было ничего трусливого, тайного, неискреннего. А потому и принес он Соколовскому пусть не облегчение, но хотя бы возможность перевести наконец дух и освободиться от давящей боли в груди. Панкратов не говорил ему: «Ничего еще не кончено, жизнь только начинается…» Он сказал иначе: «Все пройдет. И эта боль пройдет тоже, пусть даже вместе с твоей собственной жизнью…»
Вечер уже клонился к закату, забрызганному теплым, совсем летним дождем, когда в палату, где давно воцарилось окончательное молчание – собеседники понимали друг друга без слов, – заглянула черноглазая Катюша.
– Алексей Михайлович, к вам здесь посетители ломятся. Пускать или нет?
– Пускать, разумеется. Если только, конечно, их фамилий нет в списке, который я вам оставил, – немного резче, нежели следовало бы, ответил Соколовский.
Сестричка замялась:
– Да понимаете, их двое всего. С мужчиной все в порядке, а женщина… ну, та самая, которую вы первой записали. Они ж ничего не знают о вашем «черном списке» и с порога, сразу, весело так заявили: передайте, мол, режиссеру, что к нему явились его сподвижники, Демичев и Плетнева. И что я должна была заявить: пожалуйста, Демичев, ожидайте, а вот вы, Плетнева, – на выход?!
Друзья переглянулись.
– А и в самом деле, Лешка, – примирительно
произнес Панкратов. – Смешно получается. Давай-ка сегодня без новых эксцессов. Ничего с тобой не случится, выдюжишь.Соколовский кивнул и усмехнулся. Зря он, наверное, действительно затеял все эти игры со списками. Если человек пытается спрятаться от мужчин, приносящих ему огорчение, и от женщин, с которыми некогда был близок, то ему остается только одно: бежать со всех ног и из родного города, и из родной страны…
– Пригласите их, Катя, – спокойно сказал он. – На сегодня наш список аннулируется. Только совсем-то его не выбрасывайте, может, пригодится еще…
И тихая до сей поры, молчаливая, пустынная комната в мгновение ока заполнилась Лидиными восклицаниями, Володиными улыбками, шумными пожатиями рук, громкими расспросами и пожеланиями. Здесь игралась теперь пьеса под названием «Посещение тяжелобольного друзьями и коллегами», и невозможно было бы представить себе игру более искреннюю, более профессиональную, нежели та, которую демонстрировала в эти минуты Лида Плетнева. Она всегда была умна, насмешливо думал Соколовский, отстраненно и незаметно наблюдая за четким рисунком ее движений, небрежным и гордым поворотом головы, дружеским вниманием во взоре… Она поняла, что допустила ошибку. Больше она ее не повторит. В образе, который создавала сейчас Лида на этих импровизированных больничных подмостках, не было ничего от любовницы-вамп, от требовательной подруги или заботящейся о процветании театра актрисы. Ничего от той женщины, которая кричала ему в телефонную трубку: «Почему ты позволил себе распуститься?! Эта трагедия на самом деле лишь развязала тебе руки!..» Только – дружелюбие и спокойствие, только заботливость коллеги, только внимательная и чуточку равнодушная ласка…
– Мы понимаем, что вам сейчас сложно будет делать ту пьесу, сценарий которой мы возили в Венецию, – говорил тем временем ему Володя, ни словом не задевая, впрочем, причины такой сложности и вежливо обходя все происшедшее стороной. – Такая работа потребовала бы от вас слишком большой, предельной концентрации сил и внимания. Но вы ведь помните, наверное, Алексей Михайлович, у нас в портфеле есть и другая вещичка, та самая, которую я приносил вам от своего приятеля. Вот бы сейчас ею заняться! Спектакль выйдет классный, массовый, из серии «Богатые тоже плачут». Наша публика такие любит.
Соколовский невольно поморщился. Он превосходно помнил ту пьесу, о которой говорил Демичев. Это действительно была коммерческая и пустая вещичка, слепленная каким-то любителем по принципу душещипательных индийских фильмов. Что-то про бизнесмена, влюбившегося в собственную горничную, но не решающегося открыто пойти на подобный мезальянс и нарушить законы клановости в своем семействе. Разумеется, горничная оказывается в конце концов наследницей огромного состояния, похищенной в детстве и воспитанной где-то в трущобах, но сохранившей при этом аристократизм внешности и поведения… Играть там по большому счету было нечего, и Алексей еще год назад, после первого прочтения сценария, забросил его в дальний ящик своего письменного стола, справедливо решив, что уж к этой-то халтуре вернуться всегда успеет, если настанут в жизни его театра такие черные времена, когда невозможно будет найти для постановки настоящий, качественный текст. И вот теперь помреж неожиданно вспомнил об этой вещи, за постановку которой ратовал еще до начала работы над «Зонтиком».
– Ты же знаешь, Володя, как я отношусь к этому сценарию. – Соколовский говорил спокойно и рассудительно, хотя размышлять о рабочих планах ему сейчас совершенно не хотелось. – Может быть, когда-нибудь потом, позже, когда у нас не будет иных творческих предложений…
– Но вы же не можете лежать здесь целыми днями, глядя в потолок, – резонно возразил Демичев. – Вам нужно хоть какое-нибудь творческое занятие. Подумайте еще раз, почитайте, прикиньте, как это можно будет сделать. Для вас это прекрасная возможность не выпасть из жизни театра надолго, не слишком переутомляясь при этом и не особенно напрягая силы…