Капуччино

— Ты знаешь, — говаривал Шая, — я б написал о «капуччино» роман. Или повесть. Или рассказец в пять страниц. Конечно, я б написал о Риме, но это невозможно. О Риме может написать только Бог… С меня хватит и «капуччино»…

Но он никогда не писал о нем…

В жарком римском полдне журчала струйка из зеленого колодца. Флейтист приблизился к их столику и заиграл «Вернись в Сорренто». Шая стал подпевать, потом насвистывать и спугнул голубей с головы Джордано Бруно.

— Мне не хочется в Америку, — он потянулся на плетеном стуле, — что, если я заболею пузырем, желчным пузырем? На сколько они мне отложат отъезд?

— Пузырь у тебя уже был, — напомнила Нана, — и это было всего неделя.

— Тогда печень. Тебе не кажется, что печень попахивает месяцем?..

Флейтист кончил, снял синюю шляпу и пошел по столикам.

Шая кинул три тысячи. Потом подумал и добавил еще.

— Приятно чувствовать себя миллионером, — сказал Шая.

Синий флейтист был польщен.

— Что сыграть для синьорины? — спросил он.

— Что-нибудь из Верди, — ответил Шая.

— Из Бизе, — сказала Нана.

— Пардон, конечно, из Бизе, — Шая уже напевал, — «Любовь свободна, мир чарует. И всех законов она сильней…»

Флейтист подхватил. И поддержала Нана. С синего неба на них удивленно смотрел Джордано. Ему тоже хотелось петь…

Они угостили флейтиста поджареным «трамедзини» с баклажанами, и он растаял в римском полуденном солнце.

Американцы разделались с дарами моря и укатили в своем блестящем автобусе. Остался один Джордано.

Солнце гуляло по ним, проходя через виноградные ветки.

Он пересчитал мелочь.

— Нана, — сказал он, — придется у стойки. Ты не против?

Она улыбнулась ему..

— Два капуччино, — сказал он.

* * *

В Нью-Йорке первые месяцы они не выходили из дома. Не было древних развалин, не было капуччино и Джордано Бруно, которого сожгли за еретические мысли. Там вообще никого не сжигали — потому, как им казалось, что в этом Новом Свете никто никаких мыслей не высказывал.

За что было сжигать?..

Все им там не нравилось. Без объяснений, просто так.

Давили небоскребы, двухэтажные дома Бруклина, бывшие соотечественники, так и не доехавшие до исторической родины.

— Нана, — говорил он часто, — тебе не к лицу Нью-Йорк. Нью-Йорк и эти пожарные лестницы.

Почему-то их он особенно не любил.

Они продолжали гулять по Риму, и лишь рев полицейских сирен переносил их с берега Тибра на берега Гудзона.

— Тебе не кажется, что нам пора возвращаться на Пьяцца дель Кампо ди Фиори? — спросил однажды он.

— Кажется, — ответила она, — пока не остыл наш капуччино…

Билет до капуччино стоил шестьсот долларов.

У них оставалось тридцать.

Плюс долг за квартиру, за электричество и Плаксину за клопов, вернее за диван, в котором они проживали.

Шая с Наной начали поиски работы, не по специальности, потому что с их специальностями можно было заработать на билет до Манхаттана.

Все дороги ведут в Рим, синьоры и синьорины, но за каждую из них надо платить…

А чем?..

И тут, неожиданно и случайно, у Шаи проснулось то, что никак не могло проснуться в России, потому что там нет биржи. У Шаи проснулся нос. Или нюх. Как хотите. На акции.

Еще вчера он не знал, с чем это едят, а уже сегодня нос ему говорил, какие акции купить, какие продать, какие обходить за километр… И не врал.

Шая слушался носа. Он покупал сам, советовал соотечественникам и вскоре разбогател — в диване между клопами и периной лежали заветные шесть сотен.

— Я беру билеты на пятницу, — сказала Нана, — вечером ты увидишь Пьяццу дель Кампо ди Фиори.

Он печально смотрел на нее.

— Ну и что мы будем делать на ней? — спросил он, — у нас деньги только на дорогу. Ты не считаешь, что надо заработать на капуччино?..

Следующий месяц он работал на кофе.

Потом на гостиницу — не могли же они снова остановиться в этих шумных отелях вокруг Термини, полных цветных, насекомых и вони… Они хотели на Виа Венетто, с видом на виллу Боргезе…

Затем он работал на саму виллу — не Боргезе, разумеется, но где-то рядом, чтобы можно было прокатиться ранним утром на лошади. На саму лошадь… На скульптуру на вилле, что-нибудь Кановы, потому что Нана любила Канову, еще с того первого их приезда, еще из Ленинграда…

Он перестал пить кофе — вредно для сердца, ходил регулярно в Хелс-клаб, окреп, и впервые в жизни у него ничего не болело.

Впервые в жизни у него появились карденовские брюки, бицепсы, бумажник змеиной кожи, лазурный «кадиллак», небольшой дом с сауной и зимний загар.

Пока, до виллы на далеких римских холмах…

Шая стал называться Сол. Мистер Сол Дэбс.

Биржа и акции поглощали все его время. В свободные минуты он много читал. «Уолл Стрит Джорнэл»…

Иногда по воскресеньям он вдруг вспоминал Рим, и тогда они говорили о нем, и вновь гуляли с холма на холм, взявшись за руки, в стоптанных сандалиях, ничего еще не подозревая о даре, который находился в носу мистера Сола Дэбса, тогда еще Шаи…

Однажды, это было в шумном русском ресторане, где пели и плясали соотечественники, Нана спросила его:

— Ты помнишь наш первый капуччино?

Он помнил. На Виа Салярия, недалеко от монастыря кармелиток.

Они дотащились дотуда с Изола Тиберина, как всегда, пешком, по июньской жаре в зимних туфлях — летние они тогда еще не купили. Кафе было маленьким — три столика со скатертями в синюю клетку и с красным якорем посредине. Хозяин оказался сард. Он рассказал все о кофе, об острове, о себе, о своей маме, и не взял ни лиры. Ни один вкус в жизни не поразил их так, как вкус капуччино. Он пах Италией, обещанием, свободой. И в этой пене было столько надежды.

Наверное, этот напиток пили боги на Олимпе, после обеда.

И они выпили тоже, потому что тогда они чувствовали себя Богами, у которых ныли ноги, болела спина, першило горло. Неизвестно, может у Богов тоже иногда першит…

После капуччино прошло все, будто вы заново родились, сеньоры и сеньорины…

Да, Сол Дэбс еще помнил свой первый капуччино.

Шесть лет они мечтали о Риме, без отпусков, без выходных, а на седьмой, Нана помнит — это была пятница, — они вылетели в Вечный город…