Капуччино
Шрифт:
Виль трагически молчал.
— Ты не болен, тебя не сбила машина, тебя не сажают, — констатировал Харт. — Произошло нечто более ужасное…
— Да, — подтвердил Виль, — намного…
Харт догадался сразу:
— Ты хотя бы сказал им, что ты не достоин? — спросил Харт. — Впрочем, о чем я спрашиваю. Партия лучше знает… Садись и пиши: — Этот подонок не достоин…
— Я им это уже говорил.
— Идиот, кто тебе поверит? Верят анонимкам… Если бы я не писал сам на себя анонимки — вы бы меня здесь видели… Я был бы членом
Харт начал диктовать. Он напоминал Персидского, а Виль — Фарбрендера — впервые в жизни он писал под чью-то диктовку.
— Этот отброс общества, — медленно диктовал Харт, — является внутренним эмигрантом и скрытым сионистом…
— Харт, — спросил Глечик, — вы думаете, что ему в тюрьме будет лучше, чем в партии? Возможно, вы правы, но лучше избавить его от того и от другого.
— Это ж надо! — возмутился Харт. — Меня учат писать анонимки на самого себя!
— Почему бы нет? Я тоже кое-что писал на себя… Уберите сиониста.
— И «внутреннего эмигранта», — добавил Качинский.
— Гоеше копф! — вскричал Харт. — А из-за чего его тогда не примут? Из-за подонка?
— Добавьте: «сволочь», «развратник», «ничтожество» наконец! — предложил Глечик.
— Послушайте, господа офицеры, — произнес Харт, — мы что пишем — коллективную рекомендацию, общественное ходатайство?
— Старик прав, — Персидский постучал по столу «Мальборо», — рекомендую добавить «шпионаж».
— Какой? — обалдел Харт.
— Я знаю… Какое это имеет значение — японский, иранский. Можно его сделать сразу двойным агентом… Или вам известны случаи, когда за шпионаж принимают в партию?
— Почему вы хотите расстрелять собрата? — спросил Харт. — И вообще, вы живете устаревшими понятиями. Сегодня шпионаж не в моде.
— А что сегодня в моде? — спросил Фарбрендер.
— Гомосексуализм, — с отвращением вставил Пузынин.
— Замечательно, — воскликнул Харт, — гомосексуализм значительно лучше скрытого сионизма, не говоря уже о шпионаже — за него не сажают, не расстреливают, не принимают в партию… Виль, вы не против того, чтобы стать гомосексуалистом?
— Что вы его спрашиваете, — воскликнул Глечик, — ради партии он станет импотентом.
Скоро Виля вызвали в верхи.
— Товарищ Медведь, — сказал ему секретарь, — тут на вас поступила анонимка.
Виль сделал печальное лицо.
— Так не берете? — спросил он.
— Наоборот! Мы боремся с анонимщиками — и достойным отпором им будет принятие вас в наши славные ряды! И потом — с чего это они вдруг решили, что мы не принимаем пидеров?
Секретарь обнял Виля — и было непонятно — являлось ли это партийным объятием или…
— Вы свободны сегодня вечером? А то мы могли бы провести закрытое заседание…
Виль отшатнулся.
— Зря вы так…, — мягко сказал секретарь и добавил, — вот если бы они
написали, скажем…— Что, что? — поинтересовался Виль, — что они должны были написать, эти сволочи?
— Н-ну, скажем… — секретарь задумался.
— Скрытый сионист? — подсказал Виль.
— Пожалуй… Это было бы неплохо…
— А разве за это не сажают? — уточнил Виль.
— Вы живете старыми понятиями, — тонко улыбнулся секретарь…
— Я говорил, — кричал Харт, — надо слушать старого мудрого Харта, педерасты проклятые! Пишите: «Эта стерва-законспирированный сионист…» Да не вы, ваш почерк уже знаком…
Харт спас Виля. Но вакантное место оставалось открытым. Партия продолжала поиск и напала наконец на след Пельмана. Ему дружески предложили состряпать анонимку: «Этот отброс является…»
— Я анонимок не пишу! — гордо заявил Пельман и вступил в партию…
На этом опыт Виля по созданию произведений о самом себе обрывается…
А дни текли, время защиты неотвратимо приближалось — он решил обратиться к монографиям, посвященным его творчеству. Раньше он их всячески избегал, не читал даже критических статей о себе. И вот сейчас Виль несколько неожиданно для себя обнаружил, что о нем написано семь докторских диссертаций — а он должен был защищать по себе какой-то несчастный диплом!
Перед ним высилось две приличных стопки. Виль просмотрел одну работу, потом другую… То, что он узнал о себе, привело его в ужас. Оказалось, что он является прямым продолжателем великого финского писателя Тойменена, которого Виль не только не читал, но о котором и не слышал — а его корни уходили прямо в этого сына Суоми. На его творчество оказали решающее влияние еще три выдающихся писателя, один из которых в младенческие годы был вывезен работорговцами из родной Африки в Америку. Их фамилии Виль так и не смог прочитать.
Выяснилось, что в его творчестве было три периода — голубой, пищевой и мавританский. С двумя последними все было относительно ясно, и он углубился в одну из монографий, чтобы узнать подробнее о первом этапе своей литературной деятельности. К нему, как оказалось, относилась его сожженная сказка, несколько рассказов отца и почему-то афоризм Качинского «Сколько промахов — и все в цель». Причем явное влияние великого финна особенно ощущалось в рассказах отца. Получалось, что и отец уходил корнями в Суоми…
Некоторые исследователи обнаружили в Виле явные черты сексуального маньяка — ни в одном из его произведений не было хотя бы одной эротической сценки. Следовательно — почти единодушно считали исследователи — это он таил в себе. Не встречались в его книгах и педерасты — поэтому в нем была обнаружена скрытая склонность к гомосексуализму с мазохистским уклоном. Виль вспомнил анонимку — и ему показалось, что будущие доктора наук читали ее…
Виль забросил монографии, статьи, диссертации — и попробовал сочинить что-то сам.