Капуччино
Шрифт:
Он создал творческую атмосферу — приготовил душистый кофе, положил на стол стопку глянцевой бумаги, зачем-то помыл хвойным мылом голову, включил Рахманинова, осветил лист мягким светом — и задумался.
Виль решил начать издалека.
«Еще Плавий,» — вывел он и отложил ручку.
«А что — Плавий? Что — «еще»? — подумал он и взял новый лист.
«Еще Аристофан».
«А что Аристофан? Что Аристофану до меня и что мне до Аристофана?»
Виль решил начать просто, без выпендрона.
«Писатель Виль Медведь является…».
Он встал,
Ему вдруг нестерпимо захотелось чего-то теплого, родного, из детства. И на всей этой земле было одно лицо, к которому он хотел прижаться — лицо «панцирь официра».
Когда самолет приземлился в Тель-Авивском аэропорту, и Виль вышел на трап, под иудейское небо, его глазам открылась фантасмагорическая картина, смахивающая на мираж в безводной пустыне — на летном поле, под левым крылом стоял небольшой взвод пожилых вояк, в кителях, галифе, фуражках, до ног увешанных советскими боевыми орденами.
Виль различал ордена Ленина, «Славы», «Победы», медали за «Победу над Германией», «За взятие Берлина», «Будапешта», «Праги». Доносились обрывки фраз: «Помнишь — в 43-ем, под Сталинградом», «Когда Жуков мне сказал», «Отбомбив Берлин, я возвращался»…
Виль похолодел. Он рванулся назад, к дверям, но здесь его заметили, дирижер махнул палочкой, и вояки задули в медные трубы:
— Броня крепка и танки наши быстры! — затянул кто-то зычным голосом.
Виль колотил в уже закрытую дверь.
— И наши люди мужеством полны! — гремела медь.
Виль влетел в брюхо самолета, он был бледен, он задыхался.
— Вам плохо? — спросила стюардесса.
— Куда мы прилетели, мадмуазель? В Москву?
— Что с вами? — она протянула ему воду.
— Взгляните, кто там, и послушайте, что они поют!
— Мсье, мы в Тель-Авиве, — она нежно сжимала ему руку, — идите, я вам помогу.
— Нет, нет, умоляю вас, — до него доносились новые мелодии: «Марш танкистов» сменялся «Маршем артиллеристов», а тот — «Маршем энтузиастов».
— Москва, — повторял он, — самолет сбился с курса! Зачем вы меня обманываете?
— Мсье, мы в Израиле. Я прошу вас покинуть борт самолета, мсье!
— Пригласите представителя Красного Креста!
— У меня нет времени, — умоляла стюардесса, — через час рейс на Стокгольм.
— Я полечу с вами — Стокгольм — мечта детства! Я заплачу!.. Разрешите! Куда угодно! Сирия, Ирак, к Муамару Кадаффи, только не в Москву.
«Этот день победы, — неслось снаружи, — порохом пропах!»
В дверях самолета появился взлохмаченный дядька.
— Виллюша, — озарился он, — куда ты делся? Мы уже все марши сыграли.
Он сгреб племянника и прижал его к своему огромному животу.
— Роднуша!
Затем он обнял за плечи и вывел на трап. Солнце слепило. Вояки, собрав последние силы, заиграли «Атикву». У Виля
отлегло от сердца. Они спустились с трапа, и дядька начал представлять орденоносцев.— Полковник Шапиро, — Западный фронт, майор Кац — Таманская дивизия, капитан Леви — Кантемировская дивизия, Нора Шнеер — дочь полка. Все отдавали честь, щелкали каблуками.
— В каком дивизионе служили? — спросил Кац.
— Я был еще молод, — извинялся Виль, — мальчик.
— Сын полка? — спросила «дочка». — Какого?
— Ветераны, — попросил дядька, — отвяжитесь от племянника. Он писал, а не служил. Владеть ручкой так же непросто, как тяжелым танком.
Затем он скомандовав:
— Смирно! Равнение на Сион. Товарищи офицеры! Поздравляю вас с великим праздником «Пейсах»! Желаю успехов в работе и счастья в личной жизни. Шана Това!
— Рашона хабо Иерушалаим, — пронеслось по рядам, — ур-ра!
— Как тебе нравится мое общество «Танк», — говорил дядя, когда они ехали в машине. — Понимаешь, я приехал, уже не мальчик, дела не открыть, сколько можно лежать под апельсином? Я собрал по всему Эрэцу, включая Иудею и Самарию, наших бывших танковых офицеров, организовал их в общество и руковожу. Пишем книгу воспоминаний «Еврей в танке». Дам отредактировать. Невероятно интересно, скажу тебе.
Они мчались в сумерках, все было в желтом свете фонарей и пряно пахло молодыми апельсинами.
— От этих запахов я пьянею, — говорил дядька, — я здесь пьянею от всего — от песен, людей, колодезной водицы. Из моего окна видно море, и знаешь, что я тебе скажу — жаль, что я не был морским офицером…
— Ты не изменился, дядька, — сказал Виль.
— Неправда! Я помолодел. Зачем ты говоришь гадости?
Они подъехали к серому четырехэтажному дому. На балконе, в желтом свете, стоял толстый человек, в синих трусах, в майке, и делал зарядку.
— Ахтунг! — предупредил дядька, — Фимка Косой, ахтунг! Ахтунг!..
Фимке Косому в Израиле не хватало мордобоя. Натура человека загадочна — можно скучать и по драке. Косой возмущался с балкона:
— Что это за страна, где никто не даст по харе?! Чего ты сюда притащился, шрайбер? Жара, пыль, винный завод — и тот дрековский! Когда они выливают вино — у меня болит сердце! В России их бы за это убили. Я хотел им помочь, улучшить процессы, технологию — не желают.
— Шрай ныт! — попросил дядька, — человек с дороги.
— Курвы, — продолжал как ни в чем не бывало Фимка, — они мне сказали, что здесь — не разбавляют! А сколько я хотел разбавить?…
Дом стоял вблизи винзавода, Косой смотрел на багровые струи «Каберне», текущие по панели, и презирал Израиль.
— Балбес! — сказал дядька, — таких надо выселять в Россию…
Затем он покормил Виля и пошел показывать город.
— 60 тысяч человек, — говорил он, — но каких! Мэр — «а менч»! Где ты видел такого мэра. Исключительный. Теперь взгляни на дорогу. Недавно закончили. Каждый метр — апельсин, каждые два — лимон! Летишь, как в самолете. Исключительная!