Капут

– Рискуют жизнью? – вскричал я.

– В сущности, им больше нечем рисковать, – ответил Франк.

– И это вы называете игрой по правилам крикета?

– Естественно, в каждой игре свои правила.

– В Кракове, – сказала фрау Вехтер, – мой муж построил вокруг гетто стену на восточный манер, с элегантными поворотами и изящными зубцами. Краковские евреи, конечно же, не могут жаловаться. Очень элегантная стена в еврейском стиле.

Все рассмеялись, стуча ногами по заледеневшему снегу.

– Ruhe, тише, – сказал солдат, с винтовкой наизготовку он стоял на коленях, спрятавшись за сугробом.

Солдат направил винтовку в сторону вырытой у подножия стены норы и прицелился. Второй солдат стоял сзади тоже на колене и наблюдал. Вдруг он выстрелил. Пуля ударила в стену возле норы.

– Промазал! – весело воскликнул солдат и передернул затвор.

Франк подошел к солдатам и спросил, в кого те стреляют.

– В крысу, – ответили оба и громко рассмеялись.

– В крысу? Ach so! – сказал Франк, вставая на колено, чтобы смотреть поверх солдатской спины.

Мы подошли тоже. Дамы смеялись и приподнимали юбки, как всегда делают дамы, услышав о крысах.

– Где крыса? – спросила фрау Бригитта Франк.

– Achtung! – сказал солдат, наводя прицел.

Из вырытой под стеной норы выглянул черный растрепанный чубчик, высунулись две руки и легли на снег. Мальчик.

Выстрел, опять мимо. Голова исчезла.

– Дай-ка сюда, – сказал нетерпеливо Франк, – ты и винтовку не умеешь держать.

Он выхватил у солдата винтовку и прицелился.

Тихо падал снег.

Часть третья. Собаки

VIII Зимняя ночь

В витрине скорняка-татарина среди шкурок норки, горностая, белки, черно-бурой лисицы и голубого, белого и платинового песцов лежала шкура собачья, жалкая и омерзительная: это был черно-белый английский сеттер с длинной, тонкой шерстью, с пустыми глазницами, плоскими ушами и сплющенной мордой. Ценник на ухе заявлял: «Шкура английского чистопородного сеттера – 600 финских марок». Мы остановились перед витриной, меня охватило отвращение.

– Что, никогда не видел перчаток из собачьего меха? Такие носил финский полковник Лукандер, мы встречались с ним на Ленинградском фронте, – сказал граф Августин де Фокса. – Я хочу купить пару перчаток из собачьего меха и отвезти на показ в Мадрид. Шкурка спаниеля гладкая и мягкая, а у легавой – пожестче. На дождливую погоду неплохо иметь перчатки из раф-терьера. Здешние женщины носят даже сумки и муфты из собачьего меха. Собачий мех подчеркивает женскую красоту.

Де Фокса улыбался, искоса поглядывая на меня.

– Собаки – великодушные создания, – сказал я.

Был конец марта 1942-го. По боковой улице мы вошли в парк Эспланады возле отеля «Савой» и стали спускаться к Торговой площади у порта, где высились рядом посольство Швеции, здание в неоклассическом стиле, и дворец президента Финляндии в стиле Энгеля. Холод стоял собачий, казалось, шагаешь по бритвенным лезвиям. Невдалеке от меховой лавки находился магазин, специализировавшийся на гробах, в витрине которого заманчиво располагались белые, черные и красного дерева сверкающие домовины с большими бляхами из серебра. Отдельно стоял сияющий серебряными накладками детский гробик.

– J’adore ca [134] , – сказал де Фокса, остановившись полюбоваться гробами. Де Фокса чужда сентиментальность, и, как всякий добрый испанец, он неравнодушен к погребениям и загробному миру, чтит только душу, а тело, кровь, страдания, болезни и язвы несчастной людской плоти его совершенно не интересуют. Ему нравится говорить о смерти, он веселится как на празднике при виде похоронной процессии, останавливается и с наслаждением любуется гробами в витринах, с удовольствием говорит о ранах, язвах и уродствах, но побаивается привидений. Он умен, душевен и воспитан, может, слишком остроумен, чтобы быть человеком большого ума. Хорошо знает Италию, знаком с большей частью моих флорентийских и римских друзей, подозреваю, что мы в одно время были влюблены в одну женщину, не подозревая о существовании друг друга. Несколько лет он провел в Риме в должности секретаря посольства Испании, пока не был выдворен из страны за то, что в своих донесениях испанскому министру иностранных дел Серрано Суньеру и за игрой в гольф в Аквасанте упражнялся в остроумии в адрес графини Эдды Чиано.

134

Обожаю такие вещи (фр.).

– Представляешь, я жил в Риме три года, – признался он мне однажды, – и не знал, что графиня Эдда Чиано – дочь Муссолини.

Мы спускались по Эспланаде, и Августин де Фокса рассказал, как однажды вечером попал с друзьями на вскрытие могил на древнем мадридском кладбище Сан-Себастьяно. Шел 1933 год, Испания в то время была республикой. Оказавшись перед необходимостью навести порядок в городе согласно новому плану, республиканское правительство издало декрет о закрытии старого кладбища. Де Фокса с друзьями, среди которых были молодые мадридские писатели Сезар Гонсалес Руано, Карлос Мираллес, Агостин Виньола и Луис Эскобар, пришли на кладбище, когда уже стемнело и многие могилы были разрыты и опустошены. Крышки домовин были сняты, в гробах покоились тореро в боевых нарядах, генералы в парадных мундирах, священники, юноши, зажиточные буржуа, простые девицы, знатные дамы, дети. Молодой покойнице, похороненной с флаконом духов в руке, поэт Луис Эскобар посвятил лирический стих «Прекрасной донне по имени Мария Консепсьон Элола». Агостин Виньола тоже посвятил поэтический опус бедному моряку, умершему в Мадриде и волей судеб погребенному вдали от моря на унылом кладбище. Де Фокса со товарищи, будучи слегка навеселе, встали на колени перед гробом моряка и прочли заупокойную молитву. Карлос Мираллес возложил на грудь покойному лист бумаги с карандашным наброском лодки, рыбины и волн, все осенили себя крестом со словами: «Во имя Севера, Юга, Востока и Запада». На могиле студента по имени Новильо висела еле видная эпитафия: «Господь прервал учебу юноши, дабы преподать ему единую истину». В гробу с богатыми серебряными оковками лежало мумифицированное тело молодого французского вельможи, графа де ла Мартиньера, эмигрировавшего в Испанию вместе с другими легитимистами в 1830 году после низложения Карла X. Сезар Гонсалес Руано склонил голову перед графом де ла Мартиньером и провозгласил: «Приветствую тебя, преданный королю отважный французский дворянин, твои уста молчат, но пред твоим ликом я кричу, я издаю клич, который сотрясет твой прах: “Да здравствует король!”». Республиканские гвардейцы тут же взяли Сезара Гонсалеса под белы ручки и препроводили его в каталажку.

Де Фокса в обычной своей манере громко говорил и живо жестикулировал.

– Августин, – сказал я, – говори тише, тебя слышат привидения.

– Привидения? – пробормотал де Фокса, побледнел и оглянулся.

Дома, деревья, статуи и скамьи в парке Эспланады сверкали под ледяным призрачным отблеском снега, укрывавшего белым пологом северный вечер. Пьяные солдаты болтали с девицей на углу улицы Миконкату.

На тротуаре перед отелем «Кемп» вышагивал взад-вперед жандарм. Над крышами домов на проспекте Маннергейма простиралось белое, без единой складки небо, небо без ряби, как на старой, выцветшей фотографии. Огромные железные буквы рекламы сигарет «Клуби» над крышей дворца Усисуома четко выделялись на фоне неба, как скелет огромного насекомого. Стеклянные башни здания Стокманна и высотного отеля «Торни» покачивались в бледном воздухе.

Вдруг на рекламном щите я увидел два слова: «Лингафонный институт». Ничто так не напоминает мне финскую зиму, как пластинки Лингафонного института. Всякий раз, когда я вижу в газете рекламу: «Изучайте иностранные языки по лингафонному методу», всякий раз, когда мне приходится прочесть эти два магических слова – «Лингафонный институт», я вспоминаю финскую зиму, призрачный лес и зальдевшие озера Финляндии.

И всякий раз, когда мне случится услышать о пластинках Лингафонного института, я закрою глаза и увижу Яакко Леппо, приземистого, упитанного человека, втиснутого в мундир финского капитана, его круглое белое лицо с выступающими скулами, маленькие, настороженные, прищуренные, с холодным отблеском серые глаза. Увижу моего друга Яакко Леппо сидящим с рюмкой в руке перед граммофоном в библиотеке своего дома в Хельсинки, а вокруг него – Лииси Леппо, мадам П*, Посол П*, граф Августин де Фокса, Титу Михайлеску, Марио Орано, все с рюмками в руках, готовые слушать хриплый граммофонный голос; я увижу Яакко Леппо, поднимающего рюмку с коньяком: «M`alianne, на здоровье», и всех остальных, поднимающих рюмки: «M`alianne». Всякий раз при виде надписи «Лингафонный институт» я вспомню финскую зиму, вспомню ночь, проведенную в доме Яакко Леппо с рюмкой в руке, вспомню хриплый голос граммофона и наши «m`alianne» друг другу.

В два пополуночи мы только закончили наш уже второй или третий ужин и сидим в библиотеке перед огромным кристаллом оконного стекла, смотрим на Хельсинки, медленно погружающийся в снег город. Из этого белого, молчаливого кораблекрушения, как вершины мачт, выглядывают: колоннада дворца парламента, гладкий, серебристый фасад здания Почты, а вдали, на фоне деревьев Эспланады и Бруннспаркена, – башня Стокманна из стекла и бетона и небоскреб «Торни».

Термометр за окном показывает сорок пять градусов ниже нуля.