Капут

Однажды артиллерийская колонна во главе с немецким офицером проезжала село. В селе не было ни души, дома выглядели давно заброшенными. В колхозных конюшнях сотня лошадей лежала на земле, все еще привязанная уздечками к пустым кормушкам: лошади пали от голода. Деревня имела пугающий вид русских деревень, на которые обрушилась вся тяжесть немецких репрессий. С каким-то унынием, с чувством дискомфорта, почти со страхом смотрел офицер на пустые дома, солому на крылечках, на распахнутые окна и пустые немые комнаты. Поверх забора высовывали свои круглые черные и неподвижные глаза подсолнухи, обрамленные длинными желтыми ресницами, они пристально следили за прохождением колонны. Офицер скакал, пригнувшись к лошадиной гриве и держась за луку седла. Ему еще не было сорока, а волосы уже поседели. Он изредка посматривал на туманное небо, потом выпрямлялся в стременах и оборачивался к колонне. Солдаты шагали за упряжками, лошади били копытами в дорожную грязь, плети свистели во влажном воздухе, возничие кричали «Ja! Ja!», подгоняя лошадей. Стоял тусклый день, и в сером осеннем воздухе село имело призрачный вид. Поднялся ветер, повешенные евреи закачались на ветках деревьев. Долгий шепот пробежал от хаты к хате, как звук бегущих по нищим комнатам детских босых ног, долгое шуршание, как если бы полчища крыс шныряли в покинутых домах.

Колонна остановилась в селе, и солдаты уже разошлись по улочкам и огородам в поисках воды для лошадей, когда офицер вдруг пустил лошадь рысью и, странно побледнев, закричал: «Weg, weg, Leute!» [244] Пролетая, он поднимал стеком уже рассевшихся на пороге солдат и кричал: «Weg, weg, Leute!»

Тогда среди солдат пробежало слово «Flecktiphus» [245] , это страшное слово пробежало по колонне до самого арьергарда, остановившегося уже за селом. Все заняли свои места, и колонна тронулась в путь. «Ja! Ja!» – засвистели в сером воздухе плети; проходящие артиллеристы бросали ошеломленные взгляды в дома, где костлявые синие мертвецы с выпученными глазами лежали на соломенных подстилках, как призраки. Офицер остановил лошадь посреди сельской площади рядом с лежащей в грязи опрокинутой статуей Сталина и остался стоять, пропуская колонну. Он изредка подносил руку ко лбу и усталым движением очень медленно и осторожно потирал левый глаз.

244

Прочь отсюда! Здесь люди! (нем.)

245

Сыпной тиф (нем.).

До заката было еще далеко, но первые вечерние тени уже сгустили кроны деревьев. Лошадь офицера нетерпеливо била копытом в грязь, намереваясь сорваться рысью вслед за выходящей из села колонной. Офицер направил лошадь за последним лафетом, замкнул хвост колонны и, оказавшись у последних домов, привстал в стременах и обернулся назад. Улица и площадь пусты, в жалких домах никого. И все же шепот и шорох, которые ветер своим шершавым языком вылизывал из глинобитных стен, шепот и шорох босых детей и голодных крыс сопровождал колонну. Офицер поднес руку ко лбу и усталым, грустным жестом прижал ее к глазу. Вдруг раздался залп, просвистевший у уха.

– Halt! – крикнул офицер.

Колонна остановилась, пулемет хвостовой батареи стал стрелять по сельским хатам. За первым залпом последовали другие, огонь партизан становился сильнее, ожесточеннее и злее. Два артиллериста упали. Тогда офицер пришпорил лошадь и галопом объехал колонну, отдавая приказ. Солдаты бросились окружать село, стреляя на ходу.

– На куски! – кричал офицер. – Разрушить все!

Партизаны продолжали огонь, упал еще один артиллерист. Тогда офицер сильно рассердился. Он скакал по полю, подбадривая солдат, расставляя орудия по позициям, чтобы стрелять по деревне со всех сторон. Загорелось несколько домов. Ураган зажигательных гранат ударил по сельцу, разнося в щепы стены, снося крыши, вырывая деревья и поднимая тучи пыли. Неустрашимые партизаны продолжали стрелять. Но вскоре огонь артиллерии стал таким сильным, что село захлебнулось в огне. И тогда из дыма и огня выскочило несколько партизан с поднятыми руками. В большинстве это были молодые мужчины, с ними несколько стариков и женщина. Офицер пригнулся в седле, рассматривая всех по одному. Пот тек у него со лба и заливал лицо.

– Расстрелять! – скучным хриплым голосом сказал он и усталым движением прижал руку к глазу.

– Feuer! – прокричал фельдфебель.

После автоматной очереди офицер обернулся, посмотрел на упавшие тела, махнул стеком.

– Jawohl! – ответил фельдфебель и разрядил пистолет в кучу трупов. Тогда офицер поднял руку, артиллеристы пристегнули постромки, колонна выстроилась и тронулась в маршевом порядке.

Пригнувшись в седле и держась обеими руками за луку, офицер поскакал в пятидесяти шагах за последней упряжкой; голова колонны удалилась, пропадая на грязной равнине, когда неожиданный выстрел просвистел возле офицерского уха.

– Halt! – крикнул офицер.

Колонна остановилась, хвостовая батарея снова открыла огонь по деревне. Все пулеметы стреляли по горящим домам. Но неторопливые, уверенные выстрелы из деревни продолжали пробивать черные облака дыма.

– Четыре, пять, шесть… – громко считал офицер.

Стреляла одна винтовка, один человек. Вдруг от клубов дыма отделилась тень с поднятыми руками.

Солдаты схватили и швырнули партизана к ногам офицера, тот, нагнувшись в седле, стал его разглядывать.

– Ein Kind [246] , – тихо сказал он.

Это был мальчик не старше десяти лет – худой, жалкий, одежда порвана в клочья, черное лицо, жидкие волосенки, обожженные руки. Ein Kind! Мальчик спокойно смотрел на офицера, хлопая ресницами, время от времени он медленно поднимал руку и сморкался в землю. Офицер слез с лошади, намотал уздечку на руку и встал перед мальчиком с усталым скучающим видом. Ein Kind! Дома в Берлине, на Витцлебенплац у офицера есть сын такого же возраста, может, Рудольф на год старше, этот совсем уж пацан, еin Kind! Офицер стучит стеком по сапогам, рядом лошадь нетерпеливо перебирает копытами, трет морду о плечо офицера. В двух шагах переводчик, этнический немец из Балты, стоит по стойке смирно со злой рожей.

246

Ребенок (нем.).

– Да это совсем ребенок, еin Kind! Но я пришел в Россию не с детьми воевать, – говорит офицер, вдруг наклоняется над мальчиком и спрашивает, не остались ли в деревне еще партизаны. Голос у офицера усталый и тоскливый – кажется, он отдыхает на голосе переводчика, повторяющего вопрос по-русски с жесткими и злыми интонациями.

– Нет, – отвечает мальчик по-русски.

– Почему ты стрелял по моим солдатам?

Мальчик удивленно смотрит на офицера, переводчик повторяет вопрос дважды.

– Сам знаешь, чего спрашиваешь? – отвечает мальчик.

У него спокойный ясный голос, он говорит без тени страха, но и не безразлично. Он смотрит в лицо офицеру, а прежде чем ответить, вытягивается по стойке смирно, как солдат.

– Ты знаешь, кто такие немцы? – тихо спрашивает офицер.

– Разве ты сам не немец, товарищ офицер? – отвечает мальчик.

Офицер делает знак, фельдфебель хватает мальчика за руку и достает из кобуры пистолет.

– Не здесь, подальше, – говорит офицер и отворачивается.

Мальчик идет рядом с фельдфебелем, шагает широко, чтобы не отстать. Офицер вдруг поворачивается, поднимает стек и кричит:

– Момент!

Фельдфебель тоже оборачивается, недоуменно смотрит на офицера и возвращается, подталкивая мальчика рукой.

– Который час? – спрашивает офицер.

И, не ожидая ответа, шагает взад-вперед перед стоящим мальчиком, шагает и постукивает стеком по сапогам. Потом останавливается перед пленным, долго и молча смотрит на него, потом медленно, с усталой тоской говорит:

– Послушай, я не хочу тебе зла. Ты ребенок, а с детьми я не воюю. Ты стрелял в моих солдат, но я с детьми не воюю. Lieber Gott, не я придумал эту войну.

Офицер некоторое время молчит и потом говорит мальчику странно мягким голосом:

– Послушай, у меня один глаз – стеклянный. Его трудно отличить от настоящего. Если ты, не задумываясь, ответишь, какой у меня глаз стеклянный, я отпущу тебя на свободу.

– Левый, – сразу отвечает мальчик.

– Как ты узнал?

– Да только в нем есть что-то человеческое.