Капут

Однажды утром он пригласил меня поехать с ним через Хорватию по направлению к Карловацу и словенской границе. Было свежее прозрачное утро, майское утро, ночь еще не сняла свой темный покров с лесов и зарослей вдоль Савы, еще стояла зеленая майская ночь над лесами, местечками, замками, полями и туманными речными берегами. Над сверкающей линией горизонта, похожей на край разбитого стекла, еще не явилось светило. Птичий народец располагался на ветках деревьев. Вдруг солнце осветило широкую, благодатную долину, розовый парок поднялся над лесами и полями, и Анте Павелич приказал остановить машину, вышел на дорогу и, раскрыв объятия навстречу этой красоте, сказал: «Вот – моя родина».

Движение огромных волосатых рук с узловатыми пальцами было, возможно, несколько грубовато для пейзажа такой красоты. И этот высокий, геркулесовского сложения человек, стоящий у края дороги против зелени долин и туманной голубизны неба, и его большая голова с огромными ушами выделялись на фоне изысканного чувственного пейзажа так же сильно, как статуи скульптора Мештровича на фоне светлых площадей в городах на Дунае и Драве. Мы сели в машину и ехали весь день по той чудесной земле, что лежит между Загребом и Любляной, мы поднимались по диким, заросшим склонам Загребских гор, что возвышаются над Загребом. Поглавник часто останавливал машину, выходил поговорить с крестьянами, обсудить сев, погоду и виды на урожай, обговорить состояние скотины и мир и труд, которые свободная родина предлагает хорватскому народу. Мне нравилась простота его обращения, доброта его слов, его простой подход к простым людям, я с удовольствием слушал его густой и музыкальный, очень мягкий голос. Мы вернулись влажным, изрезанным фиолетовыми потоками вечером, проехав под пологом из пурпурных облаков над рассыпанными по синим лесам зелеными гладями озер. Надолго запомнился мне мягкий голос, черные глубокие глаза и чудовищные уши этого человека, словно высеченные на фоне волнующего хорватского пейзажа.

Несколько месяцев спустя в конце лета 1941 года я возвращался из России больной и измученный, после многих месяцев, проведенных в пыли и грязи на бесконечной равнине между Днепром и Днестром. Моя форма была иcтрепанной, выцветшей от дождя и солнца, впитавшей запахи меда и крови, а это и есть запахи войны на Украине. Я остановился в Бухаресте на несколько дней отдохнуть от долгой утомительной дороги через Украину, Бессарабию и Молдавию, а вечером в день моего приезда секретарь Президиума Совета министров позвонил мне в «Атене Палас» и предупредил, что вице-председатель Совета Михай Антонеску желает со мной говорить. Михай Антонеску сердечно принял меня в своем светлом, просторном кабинете, предложил чашку чая и принялся по-французски рассказывать о себе с тщеславием, напомнившим мне графа Галеаццо Чиано. На нем была сорочка с жестким воротничком и галстук серого шелка. Выглядел он как директор maison de couture [253] . Казалось, что на его полной круглой физиономии было нарисовано розовое женское лицо, qui lui ressemblait comme une soeur [254] . Я сказал, что нахожу его en beaut'e, красавцем. Он поблагодарил с видимым удовольствием. За разговором он смотрел на меня маленькими глазками рептилии, черными и сверкающими. Я не знаю других глаз, больше похожих на змеиные, чем глаза Михая Антонеску. На его столе в хрустальной вазе стоял букет роз.

253

Дом моды (фр.).

254

Отчего он выглядел как монашка (фр.).

– J’aime beaucoup les roses, je les pr'ef`ere aux lauriers [255] , – сказал он.

Я сказал ему, что с его политикой он рискует прожить столь же долго, сколь и розы, что живут l’espace d’un matin [256] .

– L’espace d’un matin? Mais c’est une 'eternit'e! [257]

Потом, пристально глядя мне в лицо, он посоветовал мне немедленно уехать в Италию.

– Вы были неосторожны, – сказал он мне, – ваши корреспонденции с русского фронта вызвали много критики. Вам же не восемнадцать, ваш возраст уже не позволяет вам быть l’enfant terrible. Сколько лет вы отсидели в тюрьме в Италии?

255

Я очень люблю розы и предпочитаю их лаврам (фр.).

256

Одно лишь утро (фр.).

257

Одно утро? Да это же вечность! (фр.)

– Пять лет, – ответил я.

– Вам этого мало? Советую вам в будущем быть осмотрительнее. Я вас очень уважаю, в Бухаресте все прочли вашу «Технику государственного переворота», все вас любят, поэтому разрешите заметить вам, что вы не имеете права писать, что Россия выиграет войну. Вы ошибаетесь, t^ot ou tard, la Russie tombera [258] .

– Elle vous tombera sur le dos [259] , – ответил я.

Он посмотрел на меня глазами рептилии, улыбнулся, протянул мне розу и проводил до двери.

258

Рано или поздно Россия падет (фр.).

259

Она вас уложит на лопатки (фр.).

– Bonne chance [260] , – сказал он.

На следующее утро я уехал из Бухареста, не имея времени даже заехать поздороваться с моей доброй парижской знакомой, княгиней Мартой Бибеску, жившей в ссылке и одиночестве в своем дворце Могошоая. В Будапешете я остановился всего на несколько часов и сразу поехал в Загреб, где решил несколько дней отдохнуть. В вечер моего приезда я сидел на террасе кафе «Эспланада» вместе с моим другом Пливеричем и его дочерью Недой. Большая терраса была заполнена сидящей публикой, издали она казалась коленопреклоненной перед железными столиками. Я наблюдал красивых томных загребских женщин, одетых с провинциальной элегантностью, в которой еще сохранилось венское изящество годов 1910–1914-х, и думал о хорватских крестьянках, совершенно голых под широкой юбкой из накрахмаленного льна, юбкой, похожей на панцирь краба или на оболочку цикады. Под оболочкой из жесткого хрустящего льна угадывалась розовая, гладкая и теплая плоть нагих форм. Оркестр «Эспланады» наигрывал старые венские вальсы, седовласые скрипачи были еще из тех, кто видел приезд эрцгерцога Фердинанда в черной, запряженной четверкой белых лошадей карете, а скрипки, наверное, были те самые, на которых играли на свадьбе Циты, последней императрицы Австрии, а все женщины и барышни, и Неда Пливерич тоже, были живыми копиями с выцветших портретов – все они представляли собой alte Wien, старую Вену, все были из Austria felix, счастливой Австрии, все они были современниками «Марша Радецкого». Деревья сверкали в жаркой ночи; розовое, зеленое, голубое мороженое медленно таяло в вазочках; в ритме вальса волновались веера из перьев и веера из шелка, блистающие стеклянным жемчугом и вкраплениями перламутра; тысячи томных глаз, светлых, или черных, или лунного цвета, порхали в ночи, как пташки, над террасой «Эспланады», порхали над деревьями аллей, над крышами, в небе зеленого шелка, слегка потускневшего на краю горизонта.

260

Счастливо (фр.).

В один прекрасный момент к нашему столу подошел офицер, полковник граф Макьедо, бывший капитан австрийской императорской армии, теперь исправляющий должность полевого адъютанта Анте Павелича, поглавника Хорватии. Он шел между железными столами и стульями, покачивая бедрами, часто поднося руку к козырьку своего кепи и кланяясь направо и налево; томные женские взгляды порхали как птицы вокруг его высокого, старого, габсбургского образца кепи; он подходил к нашему столу, улыбаясь, но освещавшая маленький рот под короткими усами улыбка на его полном лице была старой, выцветшей и d'emod'eе. С такой улыбкой он принимал в приемной Анте Павелича иностранных дипломатов, государственных чиновников высокого ранга и вождей усташей, он принимал их в приемной, где сидел перед пишущей машинкой, склонившись над черными клавишами, руки его были в белоснежных перчатках из glac'ee, лайковой кожи, такие перчатки носили одно время офицеры Императорской австрийской гвардии; поджав губы, он медленно, с внимательной важностью стучал по черным клавишам одним только пальцем правой руки, упершись левой в бок, как в фигуре кадрили. Граф Макьедо склонился перед Недой, поднес к сверкающему козырьку своего кепи затянутую в белую перчатку руку и молча с улыбкой замер в поклоне. Потом неожиданно выпрямился и, повернувшись ко мне, сообщил, что рад вновь видеть меня в Загребе, и с дружеским упреком спросил, скандируя слова, как бы напевая их в ритме венского вальса:

– Почему вы не сообщили о своем приезде сразу по прибытии в Загреб? Приходите ко мне завтра в одиннадцать, я запишу вас на аудиенцию, поглавник будет рад вас видеть. – И, наклонившись, как если бы речь шла о любовном секрете, тихо добавил: – Он будет очень рад.

На следующее утро в одиннадцать я сидел в приемной Анте Павелича. Уперев левую руку в бок, полковник Макьедо сидел, склонившись над пишущей машинкой и неторопливо стуча по черным клавишам одним только пальцем правой руки, затянутой в безупречно белую лайковую перчатку. Я не встречался с Павеличем уже несколько месяцев, а когда вошел в его кабинет, заметил, что расположение мебели изменилось. Во время моего последнего визита письменный стол стоял в глубине комнаты, в дальнем от окна углу, теперь же он располагался прямо напротив входной двери, оставляя между дверьми и столом небольшое пространство, где едва мог пройти один человек. Я вошел и почти уперся коленями в стол.

– Это я сам придумал, – сказал Анте Павелич, пожимая мне руку и улыбаясь, – если кто войдет сюда с преступными замыслами, то наткнется на стол и, оказавшись неожиданно передо мной, потеряет контроль и выдаст себя.

Прием, совершенно обратный тому, который применяли Гитлер и Муссолини, оставлявшие между посетителем и собой обширное пустое пространство. Пока Павелич говорил, я разглядывал его. Мне показалось, он сильно изменился. Это был усталый человек со следами переутомления и забот и красными от бессонницы глазами. Но голос оставался прежним: сочным, музыкальным, очень ласковым. Голос простого, великодушного и доброго человека. Его огромные уши странным образом поблекли. Они стали прозрачными: сквозь повернутое к окну правое ухо я видел отсвечивающий розовым блеск крыш, зеленый свет деревьев, голубые небеса. Другое, повернутое к стене ухо оставалось в тени, оно казалось сделанным из белого материала, мягкого и пластичного – ухо из воска. Я наблюдал за Анте Павеличем, за его большими волосатыми руками, его крепким, упрямым низким лбом, его чудовищных размеров ушами. Что-то похожее на жалость вызывал у меня этот простой, добрый и душевный человек, щедро одаренный чувством человечности. В последние месяцы положение в стране значительно ухудшилось. Партизанские восстания вспыхнули по всей стране, от Земуна до Загреба. Глубокая искренняя печаль изрезала морщинами бледное землистое лицо поглавника. Как страдает, думал я, это великодушное сердце!

Вошел полковник П. и сообщил о приходе посла Италии Раффаэле Казертано.

– Пусть войдет, – сказал Анте Павелич, – посол Италии не должен ждать в приемной.

Казертано вошел, мы долго, в простой сердечной обстановке обсуждали с ним современное положение. По ночам партизанские отряды доходили вплоть до пригородов Загреба, но верные усташи Павелича скоро должны были покончить с надоедливыми партизанами.

– Хорватский народ, – сказал Павелич, – желает справедливого и доброго правительства. На то здесь я, чтобы утвердить добро и справедливость. Пока шел разговор, я разглядывал лозовую корзинку, стоявшую на столе поглавника. Крышка была приподнята, было видно, что корзинка полна дарами моря, похоже, устрицами, но уже без раковин, такие иногда выставляют на больших подносах в витринах магазина «Фортнум энд Мейсон» на Пикадилли. Казертано посмотрел на меня, подмигнул и сказал:

– Ты не отказался бы сейчас от хорошей тарелки супа из устриц?

– Это далматские устрицы? – спросил я поглавника.

Анте Павелич поднял крышку и, демонстрируя нам склизкую, желатинообразную массу, сказал с улыбкой, со своей доброй усталой улыбкой:

– Это подарок от моих верных усташей, двадцать килограммов человеческих глаз.

XIV Of their sweet deaths [261]

Луиза смотрела на меня широко раскрытыми глазами с выражением отвращения и боли на бледном лице.

261

А у душистых роз иной конец… – В. Шекспир, сонет LIV. Перевод с англ. С. Маршака.