Капут
Шрифт:
– Der Krieg, «война», – сказала маркиза Теодоли.
– Der Tod, «смерть», – сказала Вирджиния Казарди.
– В греческом «смерть» тоже мужского рода: бог Танатос, – сказал Дорнберг.
– Но в немецком «солнце» – женского рода: die Sonne, – заметил я. – Нельзя понять историю немецкого народа, если не иметь постоянно в виду, что это история народа, у которого «солнце» – женского рода.
– H'elas! Vous avez peut-^etre raison [332] , – сказал Дорнберг.
332
Увы, может быть, вы и правы (фр.).
– En quoi Malaparte a-t-il raison? [333] – сказала
– Конечно, – сказал Дорнберг, – это тоже очень важно.
– Все, что есть таинственного в немцах, – сказал я, – все, что в них есть болезненного, происходит от женского рода слова «солнце»: die Sonne.
– Oui, nous sommes malheureusement un peuple tr`es f'eminin [334] , – сказал Дорнберг.
333
В чем это Малапарте прав? (фр.)
334
Да, к несчастью, мы слишком женственный народ (фр.).
– Кстати, о бабочках, – сказал Альфиери, обращаясь ко мне, – не вы ли написали в одной из ваших книг, что Гитлер – бабочка?
– Нет, – ответил я, – я написал, что Гитлер – женщина.
Все удивленно и в некотором замешательстве переглянулись.
– Действительно, – сказал Альфиери, – мне показалось абсурдным сравнивать Гитлера с бабочкой.
Все рассмеялись, а Вирджиния сказала:
– Il ne me viendrait jamais l’id'ee de mettre Hitler `a s'echer, comme un papillon, entre les pages de Mein Kampf. Ce serait vraiment bizarre [335] .
335
Мне никогда бы не пришло в голову засушить Гитлера, как бабочку, между страницами «Майн кампф». Это было бы слишком (фр.).
– Такая мысль могла прийти в голову лишь монастырской воспитаннице, – сказал Дорнберг, улыбаясь в короткую бородку фавна.
Было время Verdunkel, затемнения, и, чтобы не отказываться от вида заледеневшего, сверкающего под луной озера, Альфиери не стал опускать занавеси и закрывать окна, а потушил все свечи. Призрачное отражение луны тихонько вошло в комнату и разлилось по хрусталю, фарфору и серебру, как далекая мелодия. Мы остались в тишине и серебристой полутьме, предоставленные своим мыслям; слуги бесшумно двигались вокруг стола в лунном свете, в прустовском свете, казавшемся отраженным «от моря почти створоженного, сизоватого, как молочная сыворотка» [336] . Была ясная, без дуновения ветерка ночь, деревья торчали неподвижно против бледного неба, снег отблескивал голубым.
336
Цитата из романа М. Пруста «Обретенное время». Перевод с фр. А. Година.
Мы долго молча сидели и смотрели на озеро. В самой тишине был тот же горделивый страх, та же тоска, что я заметил в смехе и голосах молодых немецких дам.
– C’est trop beau, – вдруг сказала Вероника, резко вставая. – Je n’aime pas ^etre triste [337] .
Все прошли за ней в залитый светом салон, и вечер еще долго длился в приятной беседе. Джузеппина села рядом со мной, она молчала. Мне показалось, что эта женщина хочет заговорить со мной, но, взглянув на меня несколько раз, она встала и вышла. Я больше не видел ее в тот вечер, может, она уехала раньше: мне показалось, я слыхал скрип колес на снегу и шум удаляющегося мотора. Было два часа ночи, когда мы оставили Альфиери и Ванзее. Я сел в одну машину с Вероникой и Агатой, тоже направлявшимися в Берлин. По дороге я спросил Веронику, знакома ли она с Джузеппиной фон Штум.
337
Это слишком красиво. Я не люблю грустить (фр.).
– Она итальянка, – сказала Вероника.
– She is rather crazy [338] , – добавила Агата скрипучим голосом.
Однажды вечером я ехал в вагоне метро, набитом потными и давно не мытыми людьми с пепельными лицами. И вдруг напротив я увидел Джузеппину фон Штум, сидевшую с большим тюком на коленях. Она улыбнулась мне и сказала, покраснев:
– Добрый
вечер.Она была одета очень непритязательно, почти бедно, эта женщина с голыми, потрескавшимися красными руками, – такие трещинки оставляет на коже щелок. Джузеппина показалась мне истощенной, ссутулившейся, она побледнела и похудела, под глазами появились красные круги, губы посинели. Как бы извиняясь, она сказала мне, что вышла купить что-нибудь на ужин, пришлось простоять четыре часа в очереди, теперь она спешит домой, немного задержалась и поэтому волнуется, как там оставленные дети. Потом добавила: «Жизнь нелегка». Джузеппина улыбалась, ее голос дрожал, иногда лицо покрывалось краской.
338
Она совсем сумасшедшая (англ.).
Она спросила о новостях из Италии, призналась, что с удовольствием вернулась бы хоть на несколько дней в Рим или в Умбрию, к своей матери, нужно бы отдохнуть, но нельзя: долг немецкой женщины (она покраснела, говоря «немецкой женщины») предписывал ей, как и любой другой немке, оставаться в Германии и вносить свой вклад в дело войны. Я спросил:
– А приятно чувствовать себя итальянкой здесь, на севере, не правда ли?
Она ответила:
– Я, пожалуй, уже не итальянка, Малапарте, я – немецкая женщина.
Тень печали прошла по ее лицу, тень униженности и безнадежности. Она рассказала, что из троих детей ее мужа (она вышла замуж за барона фон Штума, когда тот остался вдовцом с тремя детьми от первого брака) один погиб в России, второй остался изувеченным, а третий лежал с ранением в берлинском госпитале. Из троих ее детей от барона фон Штума второй, мальчик десяти лет, трагически погиб несколько месяцев назад в бассейне тирольской гостиницы. Джузеппина занималась домом, уборкой, стиркой, готовкой, стояла в очередях, провожала старшую в школу и кормила грудью маленького.
– У меня больше нет молока, я истощена, Малапарте, – сказала она и покраснела.
Так понемногу она опустилась на самое дно темного, пустынного мира женщины в военной Германии, на дно мрачного, полного тревоги мира, мира без надежды и без милосердия.
(Посол барон Браун фон Штум был горд тем, что его жена разделяет с немецкими женщинами тяготы и страдания войны. Он не захотел, чтобы Джузеппина пользовалась привилегиями жен дипломатов и высших чиновников Министерства иностранных дел рейха. «Я хочу, чтобы моя жена была примером для всех, чтобы она разделила судьбу немецкого народа». Страдания, тяготы, непосильный труд и немое отчаяние его жены венчали трудовой день верного, преданного прусского чиновника. Он гордился тем, что Джузеппина работает и страдает как рядовая немка. Посол барон фон Штум гордился тем, что его жена стоит в очередях в магазинах, сама тащит домой мешок с месячной нормой угля, моется не в ванне, а стоя на полу, готовит пищу на кухне; сам он обедал в клубе Министерства иностранных дел, когда не принимал участия в частых и роскошных официальных приемах. Шеф-повар «Ауслендер клуба» был знаменит на весь Берлин 1942 года. Вина в клубе были действительно отменными: он сам предпочитал красное вино винам белым, он пил «Шатонеф-дю-Пап», а не какое-то там мозельское или рейнское. Его любимым коньяком был «Курвуазье». Зимой он предпочитал «Хеннесси». «J’ai connu Monsieur Hennessy en 1936, `a Paris» [339] , – говорил он. Вечером он возвращался домой поздно в роскошном автомобиле министерства и гордился тем, что его жена бледна, измучена и пребывает в страхе и тревоге. Посол барон Браун фон Штум – честный и верный чиновник рейха, вплоть до самопожертвования преданный долгу, немецкой родине и рейху. Ja, ja, heil Hitler.)
339
Я познакомился с мсье Хеннесси в 1936-м в Париже (фр.).
Вдруг Джузеппина сказала:
– Я приехала, всего хорошего.
Это была не моя остановка, мне нужно было ехать дальше, но я встал тоже, взял ее тяжелый тюк и сказал:
– Позвольте, я провожу вас.
Мы поднялись по лестнице, вышли из станции метро и прошли несколько улиц уже в темноте. Грязный снег скрипел под нашими ногами. Мы поднялись в лифте на третий этаж, подошли к двери, и Джузеппина сказала:
– Зайдете?
Но я знал, что ей нужно приготовить ужин дочке, покормить малыша, привести в порядок дом, и ответил:
– Спасибо, мне нужно идти, у меня важная встреча, я зайду, с вашего разрешения, как-нибудь в другой раз, тогда и поговорим…
Я хотел сказать «поговорим об Италии», но удержался, может, от стыда, а может, просто потому, что было жестоко говорить тогда об Италии. И потом, неизвестно, существовала ли еще Италия на самом деле? Может, это сказка – Италия, сновидение, кто знает, существует ли еще страна Италия, поди узнай. Пожалуй, ее уже не было, да какая там Италия! Так я спустился по ступеням, смеясь, и вовсе не был уверен, что Италия еще действительно существовала. Я спустился, смеясь, по ступеням и, выйдя на улицу, сплюнул на грязный снег.