Капут

В этот момент к столу подошел Марчелло дель Драго.

– Воюем? – сказал он. – Вы еще говорите о войне? Нельзя ли о чем-нибудь другом? Война уже не в моде.

– Oui, en efet, elle est un peu d'emod'ee, – сказала Жоржетт, – on ne la porte plus, cette ann'ee [469] .

– Галеаццо просил узнать, – сказал Марчелло, обращаясь к Анфузо, – не сможешь ли ты зайти сегодня на минуту в министерство?

– Почему нет? – ответил тот с ироничным и несколько упрямым видом. – Ведь мне за это платят.

469

Действительно, война уже несколько не в моде, в этом году о ней уже больше не говорят (фр.).

– Около пяти, хорошо?

– В шесть меня больше устроит, – ответил Анфузо.

– Тогда в шесть, – сказал Марчелло дель Драго и, кивнув головой в сторону молодой дамы за соседним столом, спросил, кто она такая.

– Comment? Vous ne connaissez pas Brigitte? – спросила Анна Мария. – С’est une grande amie `a moi. Elle est jolie, n’est-ce pas? [470]

– Ravissante [471] , – сказал Марчелло дель Драго.

Возвращаясь к столу Галеаццо, он дважды обернулся в сторону Бригитты. Тем временем многие стали расходиться, направляясь к полю для гольфа. Мы остались еще поболтать и немного позже увидели, как Марио Панса проводил Галеаццо к столу Бригитты. Анна Мария заметила вслух, что Галеаццо толстеет.

470

Как? Вы не знакомы с Бригиттой? Это моя большая приятельница. Она мила, не правда ли? (фр.)

471

Очаровательна (фр.).

– Во время прошлой войны, – сказал Анфузо, – все худели; теперь же все толстеют. Мир действительно перевернулся. Кто теперь что разберет? Бисмарк заметил (и я не сказал бы, что в его словах не было иронии), что embonpoint, тучность, – признак морального здоровья.

– Европа уверена в победе, – сказал он.

Люди стали тощими, заметил я, достаточно проехать по Европе, чтобы убедиться, как отощали люди.

– И все же, – добавил я, – народы уверены в победе.

– Какие народы? – спросил фон Бисмарк.

– Все, и немецкий, естественно, тоже, – ответил я.

– Вы говорите «естественно», – сказал иронично фон Бисмарк.

– Самые тощие – рабочие, – сказал я, – естественно, и немецкие рабочие тоже, и рабочие вообще больше всех уверены в том, что выиграют войну.

– Vous croyez? [472] – сказал фон Бисмарк с некоторым недоверием.

Граф Чиано стоял перед Бригиттой и по привычке громко говорил, смеялся и вертел головой по сторонам. Бригитта сидела, уперев локти в стол и склонив голову на ладони, подняв на министра свои прекрасные, полные невинного лукавства глаза. Потом Бригитта встала и вышла вместе с Галеаццо в сад, где они стали прохаживаться вокруг бассейна, ведя томную беседу. Граф Чиано с галантным видом громко и гордо о чем-то вещал. Все наблюдали происходящее и перемигивались с понимающим видом.

472

Вы полагаете? (фр.)

– Ca y est! [473] – сказала Анна Мария.

– Brigitte est vraiment une femme charmante [474] , – сказал фон Бисмарк.

– Galeazzo est tr`es aim'e des femmes [475] , – сказала Жоржетт.

– Здесь нет ни одной дамы, у которой бы не было романа с Галеаццо, – сказал Анфузо.

– Я знаю кое-кого, – сказала Анна Мария, – кто не терял от него головы.

– Да, но здесь ее нет, – сказал Анфузо и помрачнел.

473

Вот и сладилось! (фр.)

474

Бригитта в самом деле очаровательная женщина (фр.).

475

Галеаццо большой сердцеед (фр.).

– Qu’en savez-vous? [476] – сказала Анна Мария со слегка агрессивным кокетством.

В этот момент вошла Бригитта и подошла к Анне Марии. Она весело и чувственно смеялась.

– Будьте внимательны, Бригитта, – сказал Анфузо, – граф Чиано выигрывает все свои сражения.

– Oh! je sais, – ответила Бригитта, – on m’a d'ej`a avertie. Moi, au contraire, je perds toutes mes guerres. Mais je suis de guerre lasse, et Galeazzo ne m’int'eresse pas [477] .

476

Откуда вам знать? (фр.)

477

О, я знаю, меня уже предупредили. А я, наоборот, все сражения проигрываю. Но мне надоела война, и Галеаццо меня вовсе не интересует (фр.).

– Vraiment? [478] – сказала Анна Мария с недоверчивой улыбкой.

Мы тоже вышли в сад и под осенним солнцем, в запахе меда и увядших цветов направились к первой метке для мяча. Игроки появлялись и пропадали в складках местности, как пловцы среди гребней волн. Мелькали сверкающие на солнце кончики клюшек, гольфисты поднимали сомкнутые руки к небу и оставались на миг в этой молитвенной позе, потом клюшки, сверкая, опять прочерчивали в зеленом воздухе широкую дугу и исчезали, потом появлялись снова, как на огромной балетной сцене. Ветер выдувал в траве нежную мелодию, голоса скакали по полю – зеленые, желтые, красные, синие, – расстояние придавало им гибкую звонкость, мягкость и отрешенность. Группа молодых дам сидела в траве, перебрасываясь шутками и смеясь. Все поворачивали головы в сторону Галеаццо: тот прохаживался невдалеке с Бласко д’Айетой, проводя смотр этого соблазнительного парада молодых, коварных дам. Это был bouquet самых красивых лиц и самых славных имен Рима; среди смеющихся громче других женщин с более свежими телами, более дерзкими глазами и более алыми губами, с более развязными и смелыми манерами было несколько самых молодых и красивых женщин Флоренции, Венеции и Ломбардии. Одна была в красном, другая в голубом, третья в сером, четвертая – в платье телесного цвета. Одна носила короткие вьющиеся волосы, заслуженно гордясь высоким божественным лбом и чистых линий устами, у другой волосы были собраны на затылке, третья приподнимала их на висках, – все вместе они открывали солнцу и свежему воздуху свои смеющиеся лица: Марита с видом Алкивиада, Паола с видом Форнарины, Лавиния с видом Аморрориски, Бьянка с видом Дианы, Патриция с видом Сельваджи, Мануэла – Фьяметты, Джорджина – Беатриче, Энрика – с видом Лауры. Нечто уступчивое и вместе с тем невинное было в тех лбах, в тех глазах и губах. Триумф разврата сверкал в их ясных, розовых лицах, в их влажных, полных чувственной стыдливости взорах из-под сени ресниц. Долгие порывы ветра освежали теплый воздух, гордое солнце золотило стволы пиний, руины могил на Аппиевой дороге, кирпич, камни и осколки древнего мрамора, рассеянные среди кустов ежевики по краю поля. Сидящие возле бассейна молодые англоманы из палаццо Киджи разговаривали между собой, пожалуй, излишне громко по-английски, некоторые слова долетали до нас, облагороженные ароматом табака «Кэпстен» и «Крэйвен микстур». По вызолоченному усталым пламенем осени фарватеру прогуливались взад-вперед старые римские матроны – в девичестве Смит, Браун, Самуэль, напыщенные douairi`eres, дамы в тюрбанах, опирающиеся на трость с серебряным набалдашником, vieilles beaut'es, перезрелые красотки, поколения д’Аннунцио с чинной поступью, с подведенными черным глазами и длинными хрупкими белыми руками. Девочка с растрепанными волосами бежала с криком за молодым блондином в брюках-гольф. Живая, хотя немного усталая, слегка поблекшая сцена, потрепанная на краях, как старая цветная гравюра.

478

Правда? (фр.)

Вдруг Галеаццо заметил меня, оставил Бласко д’Айету, подошел и положил мне руку на плечо. Мы не разговаривали уже больше года, и я не знал, что сказать ему.

– Давно вернулся? – спросил он меня с легким упреком в голосе. – Почему не заходишь ко мне?

Он говорил доверительно и с некоторой необычной для него отрешенностью. Я ответил, что был в Финляндии, серьезно болел и сейчас еще очень слаб.

– Я очень устал, – добавил я.

– Устал? Хочешь сказать, что тебе все опротивело? – спросил он.

– Да, мне все опротивело.

Он посмотрел на меня, потом сказал:

– Увидишь, скоро дела пойдут лучше.

– Лучше? Италия – мертвая страна, – сказал я. – Что ты хочешь от мертвеца? Остается только предать его земле.

– Никогда не знаешь, как все обернется, – сказал он, – никогда нельзя загадывать.

– Может, ты и прав, нельзя загадывать.

Я знал его с детства, он всегда защищал меня ото всех, хоть я об этом не просил. Он защищал меня в 1933-м, когда меня приговорили к пяти годам, защищал, когда меня арестовали в 1938, в 1939, в 1941-м, он защищал меня от Муссолини, от Стараче, от Мути, от Боккини, от Сенизе, от Фариначчи; я был глубоко и сердечно благодарен ему, несмотря ни на какие политические соображения, мне было жаль его; хотел бы и я однажды быть в состоянии помочь ему. Кто знает, может, я смогу помочь ему когда-нибудь. Но теперь ничего нельзя было поделать. Не оставалось ничего иного, кроме как похоронить его. По крайней мере, я был уверен, что его хотя бы похоронят. Имея стольких друзей, можно было надеяться, что его все-таки похоронят.

– Будь осторожен со стариком, – сказал я ему.

– Я знаю, он ненавидит меня. Он ненавидит всех. Иногда я спрашиваю себя, не сошел ли он с ума. Ты думаешь, еще можно что-то сделать?

– Пожалуй, уже ничего не поделаешь. Слишком поздно. Ты должен был что-то предпринять в сороковом, чтобы не дать ему втянуть Италию в эту постыдную войну.

– В сороковом? – переспросил он и рассмеялся так, что мне это не понравилось. Потом добавил: – Война могла сложиться иначе.

Я молчал. В моем молчании были печаль и настороженность, он уловил это и сказал:

– Я не виноват. Это он захотел войны. Что я мог сделать?

– Уйти.

– Уйти? А потом?

– Потом? Ничего.

– Это не помогло бы, – сказал он.

– Это не помогло бы, но ты должен был уйти.

– Уйти, уйти. Всякий раз, когда мы говорим об этом, ты повторяешь одно и то же. Уйти! А потом?

Галеаццо отпрянул от меня и скорым шагом направился к зданию клуба, остановился на пороге и вошел.

Я остался, прошелся по полю и тоже вошел в клуб. Галеаццо сидел в баре между Сиприен и Бригиттой, рядом расположились Анна Мария, Паола, Мария, Жоржетт, Филиппо Анфузо, Марчелло дель Драго, Бонарелли, Бласко д’Айета и молоденькая, незнакомая мне девушка. Галеаццо рассказывал о своем объявлении войны послам Франции и Англии.