Карафуто

— И звать меня не Иван, — закончил он. — Звать меня Владимир Дорошук.

— Владимир Дорошук, — повторило несколько голосов, будто хотели запомнить фамилию.

Дровосеки обсуждали положение страстно, все вместе. Прочь улетучились утомленные движения и равнодушие.

Старый Морита говорил больше других и ругался, когда его не слушали. Только Хабаров, казалось, меньше всего волновался, но в конце и он, спрыгнув на пол, сказал:

— Все не то! Помочь, помочь, но как? Как поможем? Слушайте меня: его надо переправить через границу. И это я беру на себя! Я!

С чувством глубокой благодарности Володя глянул на парня.

— Пойдешь со мной? — спросил Хабаров. — Ты — коммунист? Комсомолец? Да, да… Я доведу тебя до границы. Через три дни мы будем там…

Сев возле Володи, он обнял его за плечи.

— Дорошук, — сказал он, — мы завтра пойдем. Я тебя очень люблю. Я сам — русский. Мой отец был политический ссыльный. Тогда еще весь Сахалин принадлежал Росси. Отец умер. Так случилось, что я остался на Карафуто.

Он тяжело вздохнул:

— Я тоже очень хочу в Советский Союз. Я перешел бы с тобой границу. Но у меня здесь, на нефтяном промысле, невеста. Я не могу ее бросить.

Ему было лет двадцать. У него были красивые губы и нос с горбинкой. Когда он улыбался, на щеках у него появлялись ямочки, как у девушки. И только руки, в трещинах, загрубевшие от работы, доказывали, что этот человек работает каждый день наравне с другими дровосеками. Окума наклонился к уху Володи и прошептал:

— У тебя будет красивый проводник. Он хорошо знает тайгу. Он часто бывает во всех соседних артелях дровосеков и держит с ними связь. Только — тсс!

И, повернувшись к товарищам, Окума строго сказал:

— Не забывайте, что язык болтается на бечевке. Надо его крепко привязывать.

Придвинувшись к Володе, он спросил:

— Скажи всем нам, есть ли правда величиной хотя бы с рисовое зерно, что в Росси нет ни одного помещика, ни одного хозяина?

И стало в бараке так тихо, что слышать было, как под потолком шелестит крылышками большой ночной мотылек. В раскрытые двери заглядывал месяц и струилась ночная таежная прохлада.

Двадцать дровосеков застыли, боясь пропустить хоть слово из того, что сейчас должны услышать в ответ.

— Нет ни одного помещика, ни одного собственника-хозяина, — громко ответил Володя. — Это великая правда, величиной на весь мир, так как это правда Ленина, нашей партии.

Все громко загудели, и каждый наперебой спрашивал:

— И полицаев нет?

— Нет и полицаев, — отвечал Володя.

— И ни одного приказчика?

— И ни одного приказчика.

— И никто не имеет права ругать и бить рабочего?

— Никто.

И снова все загалдели: «В мире есть страна без помещиков, без приказчиков и полицаев. Стоит еще жить на свете!».

Было решено, что Володя может отдохнуть, но медлить нельзя. Появится приказчик — придется скрываться. Завтра надо отправляться.

Юноша чувствовал, как радостно замерло у него сердце. Он перейдет границу? Неужели это правда?

Он заснул в бараке на полу вместе с лесорубами.

Рано утром его разбудил Окума. Он был взволнован.

— Что случилось? — спросил Володя.

Окума быстро загомонил.

— Тебе с Хабаровым нельзя медлить. Надо отправляться сейчас же.

— А в чем дело? — забеспокоился Володя.

Тогда Окума тревожно сказал:

— Я ночью вышел из барака и слышал в тайге барсуков.

Но Володя не понимал.

— Барсуков? Ночью?

— Ну да. Они здесь не водятся. Тем досаднее. Но я слышал их стук вот так, как сейчас слышу твои слова.

— Что стук?

— Ты этого не знаешь. Но я знаю и все тебе сейчас расскажу.

В барак вошел Морита.

— Это правда, что ты слышал барсуков? — спросил он так же тревожно.

Володя подумал, что, возможно, речь идет не о зверях, а о полицаях. Может, их здесь зовут барсуками?

Тем не менее оказалось, что Окума слышал стук настоящих барсуков.

— Ты не знаешь, но я знаю, и Морита знает, и много-много японцев знают, — продолжал Окума, — что барсук — оборотень и обжора. Ночами барсуки приходят в гости друг к другу и барабанят себя по надутым животам. Кто услышит такой стук — с тем случится беда. Верь мне, как ясному солнцу на небосводе.

— Но же не я слышал этот барабан, — возражал Володя. — Мне незачем бояться.

— Бедствие меня найдет через тебя, — ответил Окума. — Меня накажут за то, что я прятал тебя. Я хлопал в ладони, но не знаю, задобрил ли этим Духа. Тебе надо сейчас же уходить.

На пороге появился Хабаров.

— Вставай, Дорошук, — сказал он. — Нам в самом деле надо идти. Чем раньше, тем лучше. Хотя я не верю в синтоизских [5] духов, но я верю в полицаев, которые иногда сюда наведываются. Артель сейчас выходит на работу, а мы тронемся. Я хорошо знаю дорогу.

— Дорогу?

— Нет, конечно, никакой дороги нет, но есть медвежьи тропы, есть приметы, есть большой ручей, один и второй, вдоль которых нам надо идти, чтобы не сбиться.

5

Синтоизм, как и буддизм, — наиболее распространенная в Японии религия.

За плечами у Хабарова висела камышовая корзина.

— Это еда, — сказал он. — Окума уже обо всем позаботился.

Володя быстро встал. В самом деле, было бы огромной глупостью, если бы его здесь застукали жандармы. Надо немедленно убираться отсюда. Какое, в конце концов счастье, что он натолкнулся на дровосеков, что он имеет проводника до самой границы!

Благодаря за приют, Володя горячо сжал руку Окуми, хотя тот, кажется, и не привык выказывать таким образом свои чувства.

Простился с теми дровосеками, которых встретил возле барака, и вместе с Хабаровым отправился вглубь таежной чащобы.

Оглянулся и увидел Окуму. Тот стоял и хлопал в ладони. Он просил у Духа счастливого пути…

ПЕТР ХАБАРОВ

Утренняя тайга была неприветливая и хмурая. Она была будто мертвая, застывшая. Не чувствовалось ветерка, не шевелилась темно-зеленая хвоя.

Тайга спала. Она просыпается ночью. Тогда она полна сдержанного шепота и таинственного шелестения. Тогда просыпаются ее вкрадчивые жители, и их зеленые глаза светят, как фосфорическое сияние гнилого пенька.