Карамболь
Шрифт:
Стало быть, живут здесь… или жили. Почти в самом центре Старого города, в обветшалом доме девятнадцатого века, покрытый копотью фасад которого он сейчас разглядывает. На третьем этаже, почти на самом верху; окно за маленьким балкончиком с заржавевшими перилами слабо светилось. Ван Вейтерен знал, что она дома и ждет его; живая подруга его умершего сына, которую он никогда не видел. Он осознал — с внезапной и неодолимой силой, — что не сможет себя превозмочь. Не сможет заставить себя сегодня позвонить в эту облупившуюся дверь.
Он посмотрел на часы. Дело шло к шести, начавшая спускаться на город темнота показалась
Этот день. Третий день, когда он проснулся с сознанием того, что его сын мертв.
Сперва час в букинистическом магазине, где он все объяснил Кранце, и они перепланировали график работы на эту неделю. Относился он к старому Кранце неплохо, но им явно никогда не стать больше чем деловыми партнерами. Конечно, нет, тут уж ничего не поделаешь.
Затем еще один визит к судмедэкспертам, теперь уже вместе с Ренатой и Джесс. Он остался ждать их за дверьми холодильной камеры. Посчитал, что увидеть мертвого сына один раз вполне достаточно. Так же думал он и сейчас, отпивая глоток пива… только один раз, есть картины, которые не стираются в памяти ни временем, ни забывчивостью. Воскрешать их не требуется — ведь они не умирают. Когда женщины вышли, Джесс выглядела собранной, сжимала в обеих руках по носовому платку, но держалась.
Рената явно по-прежнему ничего толком не воспринимала, и он задумался над тем, какими таблетками она накачивается и в каком количестве.
Еще был краткий разговор с Меуссе. Они оба справились с ним не слишком успешно. У Меуссе глаза были все время на мокром месте, чего с ним обычно не случалось.
Чуть позже он познакомил Джесс с Ульрикой. Проблеск света во мраке; встреча прошла просто замечательно. Всего полчаса в гостиной у них дома за бокалом вина и салатом, большего не требовалось. Дело, как уже говорилось, не в словах и не в них самих… между женщинами существует нечто такое, чего ему не дано понять. Между некоторыми женщинами. Когда они прощались в прихожей, он чувствовал себя почти лишним — настолько, что смог даже улыбнуться, невзирая на горе.
Потом он позвонил Марлен Фрей и договорился о встрече. Говорила она относительно разумно и пригласила его заходить в любое время после пяти часов. Она будет дома и очень ждет встречи с ним. Сказала, что у нее для него кое-что есть.
Ждет встречи? Кое-что?
И вот он сидит здесь в такой нерешительности, что ноги кажутся ватными. Почему?
Он не знал. Знал только, что сегодня ничего не получится, и, допив пиво, попросил разрешения позвонить. А потом стоял в немного припахивающем мочой закутке между мужским и женским туалетами и звонил живой подруге своего умершего сына, чтобы объяснить, что у него возникли затруднения.
Можно ли ему зайти на следующий день? Или через день?
Можно. Но ей было трудно скрыть разочарование.
Да и ему тоже, когда он, покинув Окфенер Плейн,
двинулся под дождем в сторону дома. Разочарование и стыд.«Я уже больше не разбираюсь в самом себе, — думал он. — Речь ведь не обо мне. Чего я боюсь, чем я, черт возьми, занимаюсь?»
Но он пошел прямо домой.
Рейнхарт проснулся оттого, что Уиннифред шептала его имя, положив ему на живот холодную руку.
— Ты собирался убаюкивать дочку, а не себя, — сказала она.
Он зевнул и в течение двух минут пытался потянуться. Потом осторожно выбрался из узкой кроватки Джоанны и вышел из детской в гостиную. Опустился на диван, где на другом конце, прикрывшись одеялом, уже полулежала жена.
— Рассказывай, — попросила она.
Он задумался.
— Дьявольски и трехглаво, — произнес он. — Да, иначе не скажешь. Хочешь бокал вина?
— Думаю, да, — ответила Уиннифред. — А дьявол, как известно, трехглав уже у Данте, значит, все правильно.
— Во времена Данте женщин, которые слишком много знали, сжигали на кострах. Красного или белого?
— Красного. Нет, это было позже Данте. Ну?
Рейнхарт поднялся, пошел на кухню и вернулся с двумя бокалами вина. Снова сел на диван и принялся рассказывать. За все время рассказа она его ни разу не перебила.
— А в чем трехглавость? — спросила она, когда он закончил.
Прежде чем ответить, Рейнхарт допил вино.
— Во-первых, у нас нет ни малейшего понятия о том, кто это сделал, что всегда плохо.
— Знакомо, — вставила Уиннифред.
— Во-вторых, жертвой является сын комиссара.
— Ужасно, — согласилась Уиннифред. — А в-третьих?
Рейнхарт снова задумался.
— В-третьих, он, вероятно, был в чем-то замешан. Если мы найдем преступника, то, скорее всего, выйдем на какой-нибудь криминал с участием Эриха Ван Вейтерена. Опять. Вопреки утверждениям его подруги… а такое ведь едва ли согреет сердце отца, как тебе кажется?
— Понятно, — кивнула Уиннифред, вертя в руках бокал. — Да, тройная неприятность. А насколько точно, что там криминал? Ведь это совсем не обязательно?
— Точность в таких делах вещь относительная, — перебил Рейнхарт и постучал себя пальцем по лбу. — На сигналы отсюда глаза закрывать не следует. Вдобавок… вдобавок он хочет лично разбираться с преступником, если мы его найдем. То есть комиссар. Черт подери!.. Впрочем, я его, пожалуй, понимаю.
Уиннифред ненадолго задумалась.
— История не из приятных, — сказала она. — Неужели бывает еще хуже? Звучит так, будто все это чуть ли не специально подстроено.
— Он обычно именно так и говорит, — заметил Рейнхарт.
Призыв полиции о помощи в «диккенском» деле появился во всех основных газетах Маардама во вторник, ровно через неделю после убийства, и к пяти часам дня позвонили десять человек, заявивших, что они посещали «Траттория Комедиа» в интересующий полицию день. Принимать информацию выделили Юнга и Роота, которые сразу отмели шестерых звонивших как «второстепенных» (термин Роота), поскольку они плохо подходили по срокам. Оставшиеся четверо, по их словам, находились в ресторане в промежуток между 17.00 и 18.30, и весь квартет любезно согласился тем же вечером явиться в полицию для допроса.