Карамело
Шрифт:
– Она плачет по цветку, который, говорит, потеряла.
– Плакать о цветке! В твоем возрасте я потеряла родителей, но ты когда-нибудь видела, чтобы я плакала?
– Но этот цветок сделала мне Канди! Папа, как ты думаешь, может, те мальчики, что ныряли, найдут его, когда мы вернемся?
– Ну конечно, солнышко. А если нет, то я сам прыгну и найду его. Не плачь, coraz'on [147] .
– Да, – соглашается Мама. – А теперь иди и оставь нас в покое.
147
Сердце
Я хожу взад-вперед по пароходику, дважды
– Скажи «виски».
Срабатывает фотовспышка.
– Un recuerdo, – говорит фотограф. – Милый сувенир будет ждать тебя в порту, совсем недорогой. Иди и скажи об этом родителям, деточка.
Но я помню, что сказал мне Рафа о том, что у нас нет денег на дополнительные расходы. Плохо, что никто не сообщил об этом Граучо Марксу, пирату и фотографу. Слишком поздно; тот уже фотографирует моих братьев.
Папе и Бледнолицей Тетушке надоел ветер на верхней палубе, и они рассказывают в баре разные истории Рафе и Антониете Арасели. Вернувшись, я застаю на месте лишь Бабулю и Маму. Вижу, как открывается и закрывается Бабулин рот, но из-за шума ветра и мотора мне не слышно, что она говорит. Мама сидит, глядя прямо перед собой и молчит. За их спинами простирается Акапулько с гостиницами для богатых – «Реформа», «Касабланка», «Лас-Америкас», «Эль-Мирадор», «Ла-Баия», «Лос-Фламингос», «Папагайо», «Ла-Ривьера», «Лас-Палмас», «Мосимба».
Перед заходом солнца море становится бурным. Нам всем плохо от бесплатной колы, и мы не можем дождаться, когда снова окажемся на суше. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем мы заходим в порт и заваливаемся в универсал, большие мальчики садятся сзади, Антониета Арасели впереди, а маленькие дети в среднем ряду на коленях у взрослых. Мама занимает свое обычное место рядом с Папой.
Настроение у Бабули великолепное, ей хочется рассказывать всякие забавные истории из детства своих сыновей. Все верещат как обезьяны, радуясь тому, что наконец они на берегу, предвкушают возвращение в дом Катиты и хороший ужин, ведь наши желудки основательно прочищены колой.
Я, должно быть, совсем лохматая, и Тетушка, усадив меня себе на колени, распускает мои волосы, схваченные резинкой, и расчесывает их пальцами. И тут я вспоминаю:
– Мой цветок! Остановите машину. Мы забыли поискать его!
– Какой цветок, небо мое?
– Тот, что упал в воду, тот, что сделала мне Канделария!
Мама начинает смеяться. Истерично. Дико. Словно проглотившая ребенка ведьма. И сначала мы смеемся вместе с ней. Но она не может остановиться, и мы пугаемся. Это похоже на припадок Антониеты Арасели или на одно из знаменитых носовых кровотечений Тото. Мы не знаем, нужно ли поднять ей руки и ноги, заставить лечь, нажать ложкой на язык, не знаем, что нужно сделать. Затем, так же внезапно, как и начался, смех прекращается. Мама смотрит в зеркало заднего вида, встречается глазами с Папой и произносит одно только слово:
– Как?
Папа сдвигает брови.
– Как… ты… мог… подумать? За кого ты меня принимаешь? За дуру набитую? Конченную идиотку? Полную alcahueta [148] ? Тебе нравится выставлять меня в таком вот виде перед своей семьей?
– Est'as hist'erica [149] , – говорит Папа. – Dom'inate. Держи себя в руках. Сама не знаешь, что
говоришь.– Точно. Не знаю. В этом-то и вся ирония, верно? Всем все известно, только не жене.
148
Проститутка
149
У тебя истерика
– Зойла! Ради всего святого! No seas escandalosa [150] .
– Твоя мать была так любезна, что поведала мне обо всем. А теперь ты, так любящий истории, расскажи мне эту, или мне самой рассказать?
Тетушка пытается обнять меня и зажать мне уши, но я никогда не видела Маму такой и высвобождаюсь из ее объятий. В машине становится тихо, словно весь мир исчез и остались только Папа с Мамой.
Папа молчит.
Мама говорит:
150
Не устраивай скандала
– Это… это правда, не так ли? То, что рассказала мне твоя мать. На этот раз она ничего не приукрасила. Ей это было ни к чему, верно? Верно? Иносенсио, я с тобой говорю. Ответь мне.
Папа смотрит вперед и продолжает вести машину. Словно в ней никого больше нет.
– Негодяй [151] ! Ты врешь больше, когда умалчиваешь о чем-то, чем когда рассказываешь. Ты просто чертов, дерьмовый лжец. Лжец! Лжец! Лжец!!! – И она начинает барабанить кулаками по папиной шее и плечам.
151
Каналья!
Папа сворачивает на обочину, чуть не налетая на велосипедиста – мужчину со сладким хлебом на голове, и с визгом останавливает машину. Бабуля простирает над Папой свою шаль, как крылья попугая, пытаясь оградить его от маминых trancazos [152] , и задевает повизгивающую Антониету Арасели. Тетушка хочет остановить Маму при помощи рук, но это приводит Маму в еще большую ярость.
– Руки прочь, грязная шлюха!
– Поезжай, поезжай! – приказывает Бабуля, потому что на обочине собирается небольшая толпа людей, получающих наслаждение от вида нашего горя. Папа жмет на педаль, но это дело безнадежное.
152
Удары
– Выпусти меня. Выпусти меня из машины, или я выпрыгну из нее, клянусь! – вскрикивает Мама. Она открывает на ходу дверцу и вынуждает Папу снова остановиться. Прежде чем кто-либо успевает сообразить, что происходит, Мама выпрыгивает наружу, словно loca, бросается наперерез машинам и устремляется к замызганной площади рядом. Но куда она может пойти? У нее нет ни гроша. Все, что у нее есть, так это муж и дети, а теперь даже мы ей не нужны.
Папа резко тормозит, и мы вываливаемся из машины.
– Зойла! – кричит Папа, но Мама бежит так, словно за ней гонится сам дьявол.
В этот час все в Мехико с наступлением темноты выходят на улицы, и вечерний воздух полон ароматов готовящейся на ужин еды. Мужчины, женщины, дети. Площадь бурлит людьми, запахами жареной кукурузы, сточной воды, цветов, гниющих фруктов, попкорна, бензина, рыбного супа, сладкого талька, жареного мяса и лошадиного навоза. Из репродукторов на другой ее стороне несется хриплое звучание оркестровой версии Maria bonita. Уличные фонари загораются как раз в тот момент, когда Мама налетает на торговца, спрыскивающего соком лайма и посыпающего молотым чили большой кусок свинины размером почти со шляпу от солнца, чуть не выбивая его у него из рук: