Караван дурмана

– Угу, всего доброго, – пропыхтел Тулиген, трамбуя могилу. – В речку бросили котят, пусть ебутся как хотят.

По-воробьиному прыгая на пятачке свежей земли, он с тоской поглядел на вечернее небо. Есть там кто-нибудь? Будут ли замечены его страдания? И не было наверху никакого знамения.

А Верка Смердючка, укрывшись дырявым пледом, тряслась в сарайчике от приступа лихорадки. Ей мерещилось, что по улице, как в старые добрые времена, гонят пестрое стадо буренок, в воздухе стоит дух коровьих лепешек, щелкает кнут пастуха.

– Эге-гей, Верка, забирай свою Аллу Борисовну!

– Иду-иду, – заволновалась она, перебирая распухшими ногами, да так и осталась лежать на прелом тюфяке. И вкуса парного молока в ее пересохшем рту не появилось.

Старуха Кунанбаева раскачивалась из стороны в сторону и, устремив безумный взор в печурку, где горел кусок автомобильной покрышки, вспоминала молодость. Резина коптила, шипела, плевалась огненными брызгами. Молодость вспоминалась плохо, точно чужая. По морщинистым слезам Кунанбаевой ползли мутные слезы.

Ее пятилетний внук, обувшись в отцовские сапоги с обрезанными голенищами, ходил по двору, представляя себя большим и сильным. Зачерпнул тушенки, отправил ее в рот, облизал ложку, вытер полой рубахи… Но консервная банка, которую он держал в руках, была пустая, и сказочное лакомство появляться в ней не спешило.

Тощая кошка, у которой мальчишка забрал ее посудину, равнодушно отвернулась. Уже давно никто не угощал ее хотя бы хлебом, размоченным в воде. Ей наливали в банку только воду, а к ней кошка даже не прикасалась, предпочитая пить из луж или из ручья в овраге.

От колодца, которым пользовались неразборчивые люди, несло гнилью и дохлятиной. Мятое ведро болталось на ветру, громыхая цепью: бом-м… бом-м… бом-м… Издали это напоминало звон погребального колокола.

Глаза людей, прикладывающихся к окнам и щелям, были тусклыми, как у покойников.

Бом… Бом… Бом…

Скоро никого тут не останется – или бандиты всех поубивают, или одичавшие псы растерзают. Полная безысходность.

Предзакатное солнце. Черные тени. Вымирающий поселок.

Уже почти могильная тишина.

* * *

– Он не придет, – сказал Марат по-казахски.

– Придет, – убежденно ответил Жасман.

– Русские не стремятся мстить за своих. Громов нас обманул. Решил выиграть время, чтобы удрать подальше.

– Такие не удирают, – возразил Жасман, переходя на русский язык, который был ему гораздо привычнее. – Громов перестрелял наших пацанов, как куропаток. Садамчик говорит, что в жизни ничего подобного не видел. Пах-пах-пах, и все готовы.

Марат недоверчиво покачал головой:

– У страха глаза велики. Обделались пацаны, лапки задрали. Садамчик в первую очередь, а теперь оправдания себе придумывает.

– Ладно, посмотрим.

Жасман сунул в рот соломинку, механически задвигал челюстями. Марат последовал примеру вожака. Зубы у него были ослиные, длинные, выступающие вперед, расставленные веером. Ощерив их до самых десен, он сказал:

– Хотел бы я, чтобы этот Громов, этот сучий потрох, здесь нарисовался. Не только из-за башлей.

– А из-за чего же? – скучно спросил Жасман.

– Ненавижу русских, – заявил Марат. Его голос стал металлическим, хриплым, как будто его пропускали сквозь испорченный репродуктор. – Моего отца русские убили, когда он переходил границу. Двоюродного дядю тоже русские приморили – в зоне под Белгородом. И потом, байконурский космодром, он ведь на нашей земле расположен, а они не платят.

– Тебя оно колышет?

– А как же! Русские слишком жирно живут, вот что я тебе скажу. У них и то, и это, а нам шиш с маслом. Несправедливо это.

Помолчали. С чердака, откуда бандиты вели наблюдение за округой, хорошо просматривалась грунтовая дорога, ведущая к поселку. Когда на ней возникло облачко пыли, оживившийся Жасман свесил голову в чердачный проем и заорал:

– Садамчик! Бегом на позицию. Прозеваешь Громова – урою.

– По ногам бей, – возбужденно напомнил Марат.

– Знаю, знаю… Не учи отца сношаться.

Прихватив «калаш», Садамчик выскочил из дома и, виляя задом, скрылся на противоположной стороне улицы.

– Лишь бы место для засады подходящее выбрал, – озабоченно промолвил Жасман.

Марат с остервенением перегрыз очередную соломинку и сказал:

– Садамчик теперь из кожи должен лезть, чтобы прокол свой загладить. Не подведет. Иначе я его… – Он изобразил, как душит Садамчика обеими руками.

– Громов непростой орешек. – Жасман сплюнул. – Тебе когда-нибудь приходилось стреляться в помещении? Нет? То-то и оно. – Еще один плевок. – Пули рикошетят, тесно, дымно. А Громов даже царапины не получил. Небось на его счету мертвяков побольше, чем у нас с тобой, вместе взятых.

– Уж не боишься ли ты его? – Вопрос сопровождался неодобрительным прищуром.

– Хрена с два! Я бы один на один с ним вышел. Вот бы дуэль получилась, блин! Я бы ему показал, кто из нас с пушкой лучше обращаться умеет.

– Так покажи, кто тебе мешает, – предложил ухмыльнувшийся Марат.

– Если Громов меня ранит, – спокойно сказал Жасман, – то ты же первый меня добьешь. А потом Садамчика. И все бабло, которое Рубинчики притарабанят, себе загребешь.

– Эх ты, – произнес Марат с горечью. – Значит, так ты обо мне думаешь? Мы же столько лет вместе, бок о бок…

– Вот именно. Я тебя знаю как облупленного.

– Обидел ты меня, брат, крепко обидел. Я ведь…

– Ша! – прикрикнул Жасман, подавшись к дыре в кровле, заменявшей здесь слуховое окно. – Вот и наш гость нарисовался. Гляди, столбычит на дороге.

– Ты уверен, что это он? – спросил Марат, тоже подавшись вперед.

– Вспомни, что нам Садамчик рассказывал. Две телки и конь в длинном пальто – не в счет, они в команде Громова погоды не делают. А сам он в джинсах и кожанке.

– Что же он не идет? Почему время тянет?