Карл Маркс: Мировой дух

Но он не хотел, чтобы удаление со сцены секретариата сыграло на руку Бакунину. Поэтому сразу же после этого голосования, в последний день конгресса, он театрально сообщил во время заседания, что Бакунин подписал в 1869 году договор на перевод «Капитала» на русский язык за 300 рублей и оставил у себя аванс, выплаченный издателем, так и не выполнив перевода. Это был бы мелкий грешок, какой многие авторы совершали во все времена, если бы Бакунин при этом не пригрозил издателю смертью! Карл, в самом деле, продемонстрировал участникам конгресса письмо за подписью Нечаева, адресованное Любавину — посреднику между Бакуниным и издателем, в котором последнему совершенно четко грозили смертью от имени «революционного комитета», если тот не отдаст Бакунину безвозмездно означенные 300 рублей! Бакунин искренне возмутился, утверждая, что не знал об этом письме, но почти никого не убедил; его исключили из Интернационала двадцатью семью голосами против семи при двадцати одном воздержавшемся.

На самом деле Маркс прослышал об этой истории еще в июле 1870 года от Лопатина — одного из переводчиков «Капитала» на русский язык, который попытался, будучи в Женеве, убедить Бакунина в том, что Нечаев мошенник; не добившись этого, он отправился к Любавину, который рассказал ему о письме с угрозами от Нечаева; позже Любавин прислал ему это письмо вместе с осторожной запиской: «В то время мне казалось бесспорным, что Бакунин причастен к этому письму, но теперь, глядя на вещи спокойнее, я вижу, что ничто этого не подтверждает, а письмо могло быть послано Нечаевым совершенно без ведома Бакунина». Чуть позже было обнаружено письмо Бакунина Нечаеву, подтверждающее, что Нечаев грозил издателю смертью все-таки с согласия Бакунина.

Сразу после конгресса Зорге уехал в Америку без всяких средств, даже без архивов. С собой он забрал только одного сотрудника — Теодора Куно, немецкого инженера, тоже бывшего делегатом на Гаагском конгрессе. Тот напишет в своих воспоминаниях, опубликованных шестьдесят лет спустя: «Не знаю, что стало с материалами Гаагского конгресса и всех ему предшествующих. Но я уверен, что их не было в чемоданчике Зорге, когда мы поднимались в Ливерпуле на борт „Атлантика“. Не виделся их и потом, когда Генеральный совет перевели в Нью-Йорк».

По странной иронии судьбы той же осенью 1872 года, когда штаб-квартиру Интернационала перенесли в Америку, кандидатом от демократов на пост президента США избрали Хорэса Грили — основателя «Нью-Йорк дейли трибюн», газеты, в которой Карл был лондонским корреспондентом! Через два месяца он проиграет перевыборы Улиссу Гранту — великодушному победителю в Гражданской войне, с легкостью избранному, несмотря на окружавшие его финансовые скандалы.

Через неделю после Гаагского конгресса, пока все еще размышляли над неожиданной развязкой, широко освещавшейся в прессе всего мира, Юрская федерация (по-прежнему верная Бакунину, несмотря на его исключение) собралась в Швейцарии, в Сент-Имье, вместе с испанской и итальянской федерациями, несколькими французскими и двумя американскими секциями для создания новой, открыто анархистской международной организации, целью которой станет «разрушение всякой политической власти путем революционной забастовки», но без насилия. В финальной резолюции конференции отвергалось «надувательство выборов», а также говорилось: «Устремления пролетариата могут иметь целью только учреждение абсолютно свободных экономических организаций и федераций, основанных на труде, всеобщем равенстве и совершенно не зависящих от любого политического правительства… Разрушение любой политической власти является первым долгом пролетариата». В этих словах слышался отзвук речей Прудона или даже Штирнера, предтечи анархизма, по которому Маркс тридцатью годами раньше прошелся в «Немецкой идеологии»: противостояние между «левыми», мечтающими захватить власть, и «левыми», мечтающими ее упразднить, отмечавшееся еще в эпоху Французской революции, проявилось с новой силой.

Пятнадцатого сентября 1872 года в Нюрнберге скончался один из первых наставников Карла и так же, как и Прудон, объект нападок в «Немецкой идеологии» — Людвиг Фейербах. Несколько чиновников, горстка студентов, тысячи рабочих, по большей части активисты Партии трудящихся, и лассальянцы, к которым недавно примкнул Фейербах, сопровождали его на кладбище Святого Иоанна.

В тот же день Карл Маркс напечатал в брюссельской газете «Либерте» статью, резюмирующую выводы, которые он извлек из Гаагского конгресса. Конгресс «провозгласил необходимость рабочему классу сражаться на политическом и социальном поле со старым, рушащимся обществом». Далее следовала шпилька в адрес Бакунина: «Среди нас сформировалась группа, призывавшая к неучастию рабочих в политической жизни. Мы сочли своим долгом сказать, насколько опасны и пагубны для нашего дела подобные принципы».

Пятого октября 1872 года Бакунин, укрывшийся в Цюрихе, ответил через ту же газету. Он не сложил оружия и в отместку за исключение метал громы и молнии в Маркса, тревожась, как и тот, по поводу возможного пришествия реальной диктатуры единственной партии под прикрытием «диктатуры пролетариата». «Утверждать, будто группа людей, даже самых умных и с самыми наилучшими намерениями, способна стать гением, душой, руководящей и объединяющей волей революционного движения и экономической организации пролетариата всех стран, — надругательство над здравым смыслом, к тому же противоречащее историческому опыту. Просто диву даешься, как такой умный человек, как Маркс, мог до этого додуматься», — писал он. Таким образом, и Маркс, и Бакунин предугадывали опасность, таящуюся в их борьбе, но каждый считал, что в ней повинен другой.

Как раз перед возвращением вместе с Марксами в Лондон Лафарги потеряли второго из своих трех детей — последнего мальчика по прозвищу «Шнапс» или «Фуштра», которого Карл и Женни так любили. Семья была убита горем.

Несколько недель спустя, 10 октября, в Лондоне Женнихен вышла замуж за Шарля Лонге. Новобрачные отправились жить в Оксфорд, а Лафарги поселились в британской столице, в доме 27 по Сауз-Хилл-Парк. Они вычеркнули из памяти свое испанское изгнание. Элеонора по прозвищу Тусси — она одна теперь жила с родителями в большом доме — настойчиво упрашивала их разрешить ей обручиться с Лиссагаре; Женни и Карл отказали. Девушка бушевала, сердилась, печалилась. Ничто не помогало. Карл подумал, что ее мог бы развлечь театр, как в свое время Женнихен. Элеонора отдалась ему страстно, увлекшись Ибсеном. Тем не менее она продолжала видаться с Лисса, брак ее с которым был неугоден всей семье. В ноябре, в письме к Женнихен, Элеонора жаловалась на нелюбезное обращение Поля Лафарга с человеком, которого она любит.

Лафарг показал тестю машину для копирования рукописей, изобретенную его другом, — это был один из первых фотостатов. Карл заинтересовался этим изобретением: сколько времени можно будет сберечь, если оно заработает! Он как будто бы даже вложил деньги в это предприятие, но оно быстро разладилось из-за раздоров по поводу владения патентом. Мы увидим, что двадцать лет спустя такая машина сыграет ключевую роль в проверке рукописей Маркса…

Вернувшись из Гааги, Карл хотел снова засесть за свой труд. Он как никогда ясно осознавал, что в первом томе «Капитала» немало пробелов. Он знал, что трудовая стоимость товара не эквивалентна ее рыночной цене, более того: определение цены на товары систематически отклоняется от их стоимости, и не в форме колебаний, и поэтому его теорию прибавочной стоимости невозможно проверить опытным путем. Он переделывает, вымарывает, вычеркивает, рвет. Много читает и, как Демокрит из его диссертации, ищет истинность своей теории в эмпирических наблюдениях. Он исписал убористым почерком больше пятидесяти тетрадей (то есть почти три тысячи страниц). Это были заметки на различные темы. Потом вернулся к первому тому, который снова переделал для второго немецкого издания и для перевода на французский язык, — он будет закончен неким Жюлем Руа, стойко переносившим капризы Карла.

Очередной финансовый кризис, разразившийся на сей раз в США в 1873 году после банкротства банка Джея Кука, убедил его в неминуемом крушении капитализма, крушении, которое избавит его от необходимости заканчивать три тома своего труда. Поэтому он сосредоточился на единственном переиздании в Германии первого тома, который, на его взгляд, нужно было выпустить срочно, и написал для него послесловие, где ощущается одновременно его желание выбросить на помойку всякую теорию, когда намечается действие, и бешенство от того, что ему не удалось найти решения задачи о переходе от стоимости к цене, столь долго его занимавшей: политическая экономия может оставаться наукой лишь при условии, что классовая борьба будет носить скрытый характер или выражаться лишь в отдельных проявлениях. Когда наступает политический кризис, «дело будет уже не в том, правильна или неправильна та или другая теорема, а в том, полезна она для капитала или вредна, удобна или неудобна, согласуется с полицейскими соображениями или нет». Иначе говоря, проверку теории можно осуществить без поиска соответствий в прошлом. Она верна не в силу научной связности и логичности, а в силу своей политической эффективности. Гипотеза доказана, если теория действенна: это позволяет ему выйти из тупика: его гипотезу невозможно проверить научным методом, однако она верна, если теория в целом окажется полезной классу, которому должна служить. А об этом можно будет судить, только если она осуществится на практике.

После выхода в свет переиздания первого тома, все у того же гамбургского издателя, он послал один экземпляр Дарвину, который только что напечатал свой труд «О выражении эмоций у человека и животных». Карл написал посвящение, назвавшись в нем его «искренним почитателем». Дарвин в соответствии с этикетом подтвердил получение книги, извинившись, однако, за то, что не обладает необходимыми познаниями, чтобы ее прочесть. В его экземпляре книги страницы были разрезаны только до 104 (из 802). Значит, Дарвин не увидел трех ссылок на его произведения — на страницах 352, 385 и 386.

У Карла тогда были другие заботы, поскольку битва с анархистами не закончилась. Несмотря на дискредитацию Бакунина, несколько федераций одна за другой лишили секретариат, перенесенный в Нью-Йорк, всяческих полномочий надзирать за их делами; некоторые даже проголосовали за упразднение этого органа. 12 февраля 1873 года Маркс писал: «Эти люди [бакунисты] находятся в центре расширяющегося заговора»; он попытался сократить наносимый урон, поставив во главе каждой национальной организации (порой вопреки мнению большинства ее членов) верных себе людей. 27 апреля в Нёвшателе «юрцы» (теперь уже без Бакунина) собрали семь европейских федераций Интернационала (английскую, бельгийскую, голландскую, швейцарскую, испанскую, итальянскую и французскую). Среди делегатов был молодой французский журналист (во времена Коммуны его не было в Париже) Жюль Базиль, он же Жюль Гед, эмигрировавший в Швейцарию. Делегаты в очередной раз постановили упразднить Генеральный совет Интернационала и провозгласили автономию федераций. В это время Бакунин, уязвленный своим исключением и как никогда находившийся под влиянием Прудона, написал «Государство и анархия» — памфлет, в котором подвергал нападкам тех, кого теперь с презрением стал называть «марксистами»: «Если есть государство, то непременно есть господство, следовательно, и рабство; господство без рабства, открытого или замаскированного, немыслимо, — вот почему мы враги государства <…>. Под управлением народным <…> разумеют правление народа посредством небольшого числа представителей, избранных народом… Итак, с какой точки зрения ни смотри на этот вопрос, все приходишь к тому же самому печальному результату: к управлению огромного большинства народных масс привилегированным меньшинством. Но это меньшинство, говорят марксисты, будет состоять из работников. Да, пожалуй, из бывших работников, но которые лишь только сделаются правителями или представителями народа, перестанут быть работниками и станут смотреть на весь чернорабочий мир с высоты государственной; будут представлять уже не народ, а себя и свои притязания на управление народом».