Карта Родины

– Тока куплено, - процедил с завистью и отвращением.

Примерил туфлю к своему огромному растоптанному сапогу. Вздохнул:

– Не пойдеть слону подковка...
– глупо ухмыльнулся и добавил, осклабившись: - А пизде - соломина...

Гыгыкнул и отправил обувь в мешок, а вслед за нею, торопливо содрав с плеч, и пиджак. Завязал мешок, наподдал по нему, широко размахнувшись, ногою, и засмеялся. В этот момент привязанный дернулся и зашевелился, мыча.

Мужчина замер. Голый до пояса, он выглядел беглым каторжником: задубевшая на солнце кожа туго обтягивала крупные кости с сухими узлами волокнистых мышц; живот глубоко запал под вдавленную грудную клетку, зияя черной воронкой круглого пупа; длинные тощие руки свисали вдоль туловища, увенчанные огромными длиннопалыми клешнями с буграми ороговелых мозолей; над выпирающими торчком ключицами ходил вверх-вниз твердый, как камень, волосатый кадык.

Привязанный снова замычал, громче, и заерзал, скользя сплющенным задом по гладкой поверхности стола и вертя головой. Мужчина поскреб щеку и скривил рот.

– Ну, что тебе еще?
– спросил почти беззлобно.
– Уже поил недавно, чиво тебе еще надо?

Привязанный дергался, выгибая поясницу и с плеском ударяя задницей по металлу. Широко открытые округлившиеся глаза его глядели на мужчину с мольбой и мукой. Живот колыхался из стороны в сторону студенистой белой массой.

– Жрать, небось, захотел? А нету жрать, понял!
– мужчина, щерясь с истеричной радостью, показал привязанному кукиш. Ноготь на большом пальце был желт, обломан и грязен.
– Может, икорки тебе подать? Этих... рябчиков жареных? Хуй тебе в рот!
– он торжествующе потряс кукишем.
– Будешь знать, как живут простые люди. Они, бля...

Он, видимо, готовился сказать что-то еще, но тут привязанный страдальчески застонал и, закрыв глаза, резко отвернулся. Из члена его, пенисто журча по ногам, ударила тугая, прозрачная струя. Мужчина ахнул и заметался, не зная, что предпринять, и потрясал кулаками.

Минуя ложбинку между сомкнутыми бедрами, струя разбивалась о левое колено и, брызжа, стекала на стол, а со стола - водопадами - на пол, собираясь в бесформенную лужу.

– Ты... бля... хватит... бля... ты... чиво... ты... хватит... скока ж ты... хватит... ну, кончай... ну, елки ж твои... ох ты... куда ж стока... хватит... текет... елки-палки!
– задыхаясь, отчаянно лепетал мужчина, пританцовывая, ахая, размахивая руками и хватаясь за голову. Наконец, струя иссякла. Прозрачные капли мочи застыли на коже; другие капли по-весеннему весело срывались с металлической окантовки стола и звонко ударяли о поверхность прозрачной, с едва заметным желто-зеленым оттенком, лужи, медленно подбиравшейся к сапогам мужчины.

– Уделался, - чуть не плача сказал он и попятился.
– Как дитё малое, ишак твою сыктым. Уделался...
– повторил горько.
– Чиво ж ты раньше не сказал, чудо ты, блядь, в перьях?..

Привязанный лежал теперь неподвижно, не открывая глаз. Лоб его собрался тонкими стрелками густых морщин.

– Ну, что ты наделал, свинья!
– мужчина подошел к привязанному и с хрустом отодрал от его рта полосу клейкой ленты.
– Ну, есть у тебя совесть, в конце концов, или как?

Привязанный глубоко вдохнул и открыл глаза. Между потемневшими веками стояли слезы.

– Извините... меня.

Мужчина кивнул, широко замахнулся, но не ударил:

– Убить тебя мало, зараза.

– Прошу вас...

– Ладно, прощаю.

Он заглянул в ведро - воды было достаточно. Протопал в дальний угол, принес тряпку, опустил в ведро:

– Щас замывать буду, - смерил привязанного долгим угрюмым взглядом.
– И тут у него слуги, понимаешь. Во живут люди!

Вынул тряпку, выжал, расправил, аккуратно накрыл ею лужу. Сплюнул, присел на корточки и принялся, сопя, промокать мочу.

– Послушайте...
– тихо донеслось сверху, со стола.
– Вы же... разумный человек. Вы... разумный человек.

– Заткнись, - огрызнулся мужчина.
– Заткнись, а то опять пасть заклею.

– Послушайте...
– зазвучало уже увереннее. Голос привязанного, несмотря на слабость, был мягок и убедительно добр, с покровительственными округлыми нотками.
– Вы ни в чем не виноваты, я знаю... Меня похитили совсем другие люди, а вы... ни в чем не виноваты.

Мужчина угрюмо молчал и елозил тряпкой. Несколько капель, сорвавшись со стола, упали ему на руку.

– Блин...

– Вы не били меня, не пытали, - вкрадчиво и ласково продолжал привязанный, заботливо выговаривая каждое слово с нужной, точной интонацией.
– Хорошо ко мне относились, давали пить... У вас маленький ребенок... дом, сад... Неужели вы хотите всего этого лишиться ради...

– Заткнись, падла!
– рявкнул мужчина, с силой выкручивая тряпку и скрипя зубами.

– Они обманули вас... Обманом втянули в свои игры... Может быть, посулили вам много денег... Но это же... глупо. Вы разумный человек. Трудитесь на земле... от зари до зари. Я ведь сам тоже знаю... что такое трудиться... чего это стоит... как тяжело дается урожай. Подрастает сын... опора, помощник... У вас есть корни... настоящие живые корни... А у них нет ничего, кроме озлобленности... Животной, бессмысленной озлобленности и фанатизма. Они думают, что разрушением...

– Если ты, гад...
– задыхаясь, простонал мужчина.
– Если ты... еще одно слово... Я тебя... я т-тебя, гад, размажу...

Привязанный осекся и замолчал. Мужчина домыл пол, вытер мокрые руки о штанины. Быстро и косо глянул на привязанного, отвернулся. Достал сигареты, задумался, закурил.

– Мое дело сторожить, вот, - неуверенно произнес, наконец, после долгой паузы, наблюдая, как ночная мошкара атакует со всех сторон гудящую трубку дневного света, стрекоча крыльями.
– А судить тебя будет народ. Как народ решит, так и сделает. Дай Бог, чтоб приехали и забрали скорее. Я хоть вздохну спокойно.

– Судит суд, - очень убедительно возразил привязанный, приподняв голову.
– А народ - это не террористы и преступники. Я хорошо знаю наш народ... его нужды, заботы... Стране сейчас нужен мир, покой, порядок. А те, кто раскачивает лодку... Они просто не понимают, они заблуждаются... У них ложные идеалы, ложная шкала ценностей... Мы ведь только учимся жить при демократии. Давайте просто... просто поговорим об этом... поспорим...

– Обязательно, - отрезал мужчина и, пружинисто поднявшись, залепил ему рот скотчем.

Отошел в тень, прочь от света лампы, поводил красными, осоловевшими глазами, отправился за бутылкой, припал к горлышку, долго пил и отдувался. Он уже нетвердо стоял на ногах, пошатываясь и держа равновесие разведенными в стороны руками. Мастерскую медленно наполнял густой аммиачный смрад, смешиваясь с зависшим в воздухе слоями, уплотнившимся табачным дымом. Мужчина долго молчал и все прихлебывал из захватанной бутылки, меряя мастерскую длинными зыбкими шагами. Вдруг замер, пораженный внезапной жуткой мыслью:

– Расстреляют, как пить дать. Это дважды два.

И снова заходил взад-вперед, уже быстрее, гулко стуча стоптанными каблуками сапог и приговаривая что-то неразборчиво себе под нос. Наконец, остановился у стола, внимательно глядя на привязанного, и процедил:

– Если мне каюк, то и ты жить не будешь, понял!

...Мальчик долго колотил в стальную дверь, но никто не открывал. Ветер, гнавший страшные корявые облака, внезапно стих, и тотчас на смену им из-за леса навалилась брюхом на хутор груда разбухших черных туч, змеившихся изнутри голубыми фотовспышками молний. Раскатисто громыхнуло - мальчик в ужасе присел на корточки, закрывая голову руками, - а затем ударил в землю сплошной стеною ливень. Потоки с гулом разбивались о крышу мастерской; трещал и опасно щелкал неплотно подогнанный шифер; старые деревья прогибались чуть не до самой земли; грудой сыпались яблоки. Забившись под узкий карниз, уже насквозь мокрый, мальчик дрожал и плакал, но вода смывала слезы, и плач терял смысл. Прошел, может быть, час. Ливень и не думал прекращаться; мальчика тряс озноб; пушечные раскаты грома с каждым разом становились все сильнее и жутче, словно кто-то ударял в твердое небо гигантским таранным бревном, стараясь сокрушить весь мир. Оглушенный, мокрый до костей насквозь, мальчик глотал холодную воду и скулил, как щенок.